Нет имени тебе…
Шрифт:
Что происходит, понять совершенно невозможно. Утверждают, что ночью пожар был остановлен возле Пажеского корпуса, ранним утром – меж Чернышевым мостом и Загородным, а… Апрашка по-прежнему горит! Кажется, небо уже никогда не будет голубым, в него въелся зловещий пепельно-розовый оттенок.
Серафима, выглядевшая вчера прирученной, вернулась в исходное звероподобное состояние. Я слышала, как она говорила Зинаиде, что скоро все в доме станут плясать под мою дудку и выполнять мои требования, чуть я рот открою. Вот стерва! Я сказала Зинаиде, что пойду и посмотрю, что творится на Садовой, Зинаида идти боялась, но в результате потащилась за мной.
На Садовой картина ужасная: черные, закопченные, полуобрушенные фасады рынка с зияющими дырами окон и арок.
Мы свернули к каналу, потом вышли на Большую Мещанскую, а там поймали пролетку и доехали до Невского. Мы собирались вернуться домой через Фонтанку, но туда не въехать, все перекрыто. И все-таки на Фонтанку мы попали. Прошли через Катькин садик. Садик – есть, а вот памятника Екатерине не оказалось! Александринка – есть, улица зодчего Росси – есть, и более того, на ней все, как у нас. А Екатерины с сидящими у нее под юбкой Потемкиным, Румянцевым, Безбородко и пр. – нет. Слава богу, кони на Аничковом мосту на месте!
На мощеной площади возле Чернышова моста (где у нас был сквер с бюстом Ломоносова) на сундуках, узлах и перепачканной мебели сидели погорельцы. У стен были расставлены иконы, снятые с рыночных ворот. Все в саже, в грязи, все засыпано бумагой – полусожженными «делами», которые выбрасывали из окон Министерства внутренних дел. Ветер листал их, шевелил, разносил страницы. Погибли не только Апраксин и Щукин дворы, но и десятки жилых домов на огромном пространстве. А пожарные команды продолжали работу, заливали тлеющие угли, там и здесь вздымались мощные струи дыма, выныривали языки пламени. На другой стороне Фонтанки, словно декорации, стояли страшные черные остовы домов с проваленными крышами и торчащими балками, обугленные скелеты деревьев.
По всей округе в окнах уцелевших домов были выставлены иконы «Неопалимая купина» – защитница от пожара. Неопалимая купина – несгораемый куст. Но почему изображен не куст, а богоматерь с младенцем в перекрещивающихся ромбах? Зинаида не знала. Она рвалась домой, потому что ожидала письма. И точно – Белыш принес письмо, которое Дмитрий так же, как и мы, писал накануне.
«Какой страшный день, какая страшная ночь! Я видел настоящий ад, иначе не скажешь. Картины пожара до сих пор стоят перед глазами. На Фонтанке купцы сбрасывали товары на каменные спуски, деревянные плоты и прямо в барки, которые канатами тянули к Аничкову мосту. Тогда еще можно было что-то спасти. Но вскоре крупные искры, носимые ветром, и целые головни, выстреливающие в сторону Фонтанки, стали поджигать груженые суденышки и дровяные дворы, навесы и дома на другой стороне реки. Народ отчаянно противостоял огню, бегая по крышам, и сбрасывая эти смертоносные факелы, но силы были не равны. Рынки горели гигантским остервенелым костром, Фонтанка пламенела, у Чернышева моста полыхало. Масса людей, еще сегодня утром полагавшая себя состоятельными и счастливыми, вмиг оказались в самом бедственном, а кто-то и в безвыходном положении. Но, глядя на человеческое горе, на беспомощность прекратить этот чудовищный, адский фейерверк, я не мог не думать о Вас, о том, что и Вы тоже поспешили сюда на страшное зарево, что я могу всякую минуту увидеть Вас, и я вглядывался в лица, я искал Вас. Я тревожился, не коснулся ли пожар Вас впрямую. Хотя за почтовым голубем трудно проследить, я предполагаю, что дом Ваш где-то за Сенной и пожар его не затронул.
Я обещал Вам написать продолжение моей истории, но сегодня предаваться воспоминаниям нет никакой возможности. То и дело выхожу в сад, проверяю, не стихает ли ветер, и смотрю на воспаленное, багровое небо. С Вашим портретом, за который сердечно благодарю, я не расстаюсь,
Мы тут же отправили голубя с готовым уже письмом, и в этот день успели получить еще одно.
Дмитрий тоже совершил сегодня экскурсию на пожарище и ходил по тем же местам, что и мы. Он прошел по Садовой, куда мы не рискнули сунуться, и писал, будто чугунная решетка Ассигнационного банка, что напротив Апрашки, расплавилась и прогнулась, а цоколь ее растрескался и обсыпался. А еще он сообщал, что портретик мой хранит под крышечкой часов, и теперь он постоянно при нем.
Письмо читала вслух Зинаида, и, когда дошла до слов о портретике, голос ее предательски дрогнул.
Пожар продолжали тушить и на третий день. А утро началось с суматохи в кухне. Сорока принесла на хвосте кухонным бабам известие, будто где-то на ближней к нам улице нашли под лестницей корзину с тлеющими угольями, то есть кто-то хотел поджечь Коломну!
Обстановка в доме была крайне нервозная. Мы с Зинаидой снова ходили на Садовую и Фонтанку, и я поймала себя на мысли, что неспроста стреляю глазами по сторонам. Я искала Дмитрия. А понаблюдав, как Зинаида воровато оглядывается, я поняла, что она занимается тем же.
В ответ на наше беспокойство, не затронул ли его пожар, Дмитрий написал, что живет в переулке меж Фонтанкой и Загородным проспектом, далеко от бушевавшего пожара, в тихом, почти нежилом районе, чтобы удобнее было держать голубей. Дом, который он снимает, стоит в большом запущенном саду, где он неделю-полторы назад слушал соловьиное пение и концерты лягушек, обитающих в пруду. А рядом – неработающие торговые бани и сады Целибьева.
– Сады Целибьева! – говорили мы кстати и некстати друг другу, как пароль, и заговорщицки смеялись.
23
Пожар догорал неделю, дымились подвальные этажи, а в угольях на рынках уже кто-то копался. Медные и серебряные изделия превратились в огне в слитки металла, и кресты часовен внутри рынка расплавились. Наконец-то появилось сообщение о пожаре в «Полицейских ведомостях». Сгорели тысячи лавок, товару погибло на миллионы, более половины петербургского купечества пострадало, а многих постигло полное разорение. Обнищали посудники, мебельщики, галантерейщики, бакалейщики, книжники, писали, что погорело и было украдено много старопечатных книг.
Потихоньку начали расчищать территорию рынков, но эта расчистка дело долгое, а на обочине пожарища меж тем появились шалаши и палатки. За бесценок продавали обгорелые или намокшие штуки ткани. Анелька с матерью ходили на «развал», но ничего приличного не нашли, а Колтунчики будто бы очень выгодно купили какой-то холст.
Разговоры о пожаре уже надоели, но нелепые слухи, которые газеты почему-то не опровергали, лишь накаляли страсти. И тут трагедия соседствовала с комедией. К трагедиям я отношу расправы над людьми и массовую вспышку панического страха в Михайловском театре. Там, в коридоре райка подрались буфетчик с братом. Кто-то вышел на шум, драчуны испугались и дали деру, а шаги их громко отозвались в здании. И тогда побежали зрители, началась давка. Говорят, мужья покидали жен, какая-то дама свалилась в оркестр, и кто-то выпал со второго яруса.
С комической стороной пирофобии нам пришлось столкнуться вплотную.
Распространилась молва, будто поджигатели мажут пожароопасной жидкостью заборы и, когда их нагревает солнце, они вспыхивают. Все подозрительно осматривали свои заборы, страшное химическое вещество будто бы проявлялось на них пятнами бурого цвета, кругами, подобием иероглифов и даже буквами, теми самыми, которые пишут уличные мальчишки и от которых отворачиваются проходящие мимо женщины. Их, якобы, пробовали стирать тряпкой, но тряпка начинала дымиться. Люди опытные учили смывать пятна горячей водой с мылом, а один умник даже вырубил кусок своего забора с пятном и зарыл где-то возле Крюкова канала.