Нет звёзд за терниями
Шрифт:
— Нет, город, город! Правителей один, два, три, а людей во-от сколько! Нас выбрасывали — люди молчали. Нам было плохо — люди молчали. Значит, они тоже хотели нам зла!
— Это верно, — согласился калека со стальной рукой. — Те, что друзьями звались, любимыми, куда они все девались, когда с нами случалась беда? Предатели они, все до единого, и добра не заслужили! А о правителях и говорить нечего.
И он поглядел на госпожу Золотую Маску, ощерив зубы.
— Тедерик, — пробормотала она, сжимаясь
— Да уж поговорим, — прорычал калека. — Только говорить будем как равные, иначе не верю, что ты поймёшь.
Люди, привлечённые шумом, собирались потихоньку. Шли позади, держась поодаль, встревоженные, но было их очень мало, не больше пары десятков.
— Вы долго не протянете без капель, — сделал ещё попытку Рафаэль. — А я вам их не дам, если не образумитесь.
— Дашь, если хочешь жить, — с улыбкой ответила ему крылатая. — Мы не тронем тебя сегодня, только покажем, что бывает, когда нас не слушаются. И ты всё для нас сделаешь, всё-всё, правда?
— Поглядим, — мрачно прозвучал ответ. — Если устроите такое, что мне не понравится, капель вам не видать.
Старик, что шёл за его спиной, звякая ногами о брусчатку, хрипло произнёс:
— Нашёл с кем спорить и чем грозить. Ты о нас ничего не понимаешь, сопляк! Не знаешь, что все мы давно мертвы — с того самого дня, как жизнь нас искалечила. Она, жизнь, тогда и кончилась, и терять нам больше нечего. Это ты можешь ещё трястись, а в нас страха не осталось.
Помолчав недолго, он завершил:
— А с тобой не поладим, потому что ты на старого мастера не похож. Он был с нами, а ты в стороне всегда. Добро делал и собою любовался. И за нас всегда сам решал, а рады ли, не спрашивал.
— Да как же в стороне, если мы столько лет вместе? — захлебнулся негодованием Рафаэль. — Как же в стороне, если вы — моя семья? Думаете, я уйти не мог? Такому, как я, везде рады...
— Во-от, вот оно и есть. Такой, как ты, и такие, как мы. Разные мы слишком, и это ты сказал, не я.
— Нечего мои слова с ног на голову...
Его толкнули в спину, и речь оборвалась.
— Молча иди! Говорить после будешь, как слово дадут.
Подошли уже к площади. Гундольф с радостью увидел, что там собралось порядочно людей — не столько, конечно, как в Зелёный день, но и не меньше, чем калек. Только радость поутихла, когда пригляделся: многие жались у стен и пришли с пустыми руками, видно, не готовые драться, а у помоста толпились и вовсе какие-то задрипанные оборванцы, грязные и исхудавшие, что едва на ногах держались.
— А ну, разойдись! — скомандовали им. — Пропустите нас!
— Никуда не пойдём! — заупрямились те, но расступились, правда, и открыли проход. — Мы тоже высказаться
Тут люди начали узнавать друг друга.
— Гляди, Берти, это ж однорукий, мы у дробилки стояли вместе! Ну, видишь?
— Пошёл ты с шутками своими, Джеб, — огрызнулся его белоглазый товарищ.
— Эй, уродцы, кто вас починил-то? — весело спросили из толпы. — Так что за дела творятся, а?
— Слушайте сюда! — прогремели в рупор. — Подтягивайтесь, занимайте лучшие места! Ну, чего жмётесь, смелее, смелее!
Калеки столпились у помоста. Кто-то поднялся вместе с пленниками, другие окружили это место плотной стеной. Оборванцев потеснили, но они всё равно лезли вперёд. Начали подходить и горожане.
— Ребята, в стороны! — командовали на помосте. — В стороны! Нужно, чтоб как следует видно было!
Пленников вытолкали вперёд и, наконец, перестали тянуть и дёргать. Гундольф осторожно, не спеша повернулся, встал так, чтобы Рафаэль его прикрывал, и сунул пальцы в карман.
— Мне, дай я скажу! — выкрикнул кто-то слева, там завозились, а дальше раздалось уже в рупор:
— Слушайте, вы, трусы жалкие! Братья и сёстры, матери и отцы! Дочери, сыновья! Да, когда-то мы близки были, только вы отреклись от нас. Любимые, что клялись в нужде и тяготах рядом оставаться, что ж вы глаза отвели, когда с нами стряслась беда?
Толпа заволновалась.
— Верно говоришь! — крикнул седой оборванец из первых рядов, воздевая руки с узловатыми, как древесные корни, пальцами. — Я руками-то этими сына кормил, а как болен стал, он за меня не поручился! Ульрих, сынок, ты здесь? Что, слышишь ты меня?
— Сдохните, уроды проклятые! — донеслось со стороны. — Зря вам жизнь хранили, такие не ценят доброты!
Кричали, видно, от домов, окружающих площадь. Может, даже с балкона, кое-кто наблюдал и оттуда. Гундольф хоть и делал вид, что глядит вперёд, но думал лишь об осколке.
Сперва тот никак не поворачивался в пальцах. Пленник изрезался, едва не упустил стекляшку, но наконец ухватил как надо и медленно принялся пилить тряпичный пояс, обхвативший запястья. Жаль, не поглядеть, как идёт дело.
— Добротой это называешь? — разъярился калека на помосте. — А ну, подойди сюда! Погляди нам в глаза и повтори, если смелости хватит!
— Во-во, — поддержали его оборванцы. — А дайте мы скажем, как на Свалке жилось, а эти пусть послушают!
Они волновались, тянули чёрные руки. Пояс всё не поддавался.
— Моя очередь! — воскликнула Леона, и рупор дали ей.
Крылатая встала на краю помоста, оглядела толпу ликующе, улыбаясь широко.
— Слушайте, слушайте! — разнёсся звонкий голос над площадью. — Всё переменилось, город в наших руках! Вы задолжали нам, и теперь расплатитесь!