Неугасимая лампада
Шрифт:
– Самолет!
Мотор был разобран для генеральной чистки без приказания пилота. Некоторые части его оказались не годными.
Силин был расстрелян, но, очевидно, не назвал никого при допросах. Несколько моряков было арестовано, но держали их недолго. Улик не было.
Лишь один Силин “положил живот свой за други своя” и совершил этот подвиг, следуя славной традиции Российского Императорского флота. Он был верен ей до конца.
О дальнейшей судьбе этих единственных беглецов которым все же удалось вырваться с каторги, сведений нет. Можно сказать с уверенностью лишь то, что oни не были пойманы. Вышедшие все же в погоню катера вернулись ни с чем.
Но в эмиграции никто не мог дать
“Безумству смелых поем мы славу”, но высшей славы достоин тот, кто без малейшей надежды на спасение принес себя в жертву их подвигу…
Глава 26
МУЖИЦКИЙ ХРИСТОС
За кремлем, на пригорке, с которого открывается морской простор, стоит каменный столб. Он был поставлен Петром Великим во время первого его приезда на Белое море, при первой встрече с суровыми, гордыми капитанами фрегатов и каравелл, теми, у кого
Не пылью изъеденных хартий,Солью моря пропитана грудь…Кто иглой по разорванной картеОтмечает свой дерзостный путь.Или бунт на борту обнаружив,Из-за пояса рвет пистолет,Так, что золото сыплется с кружевРозоватых брабантских манжет.Дерзостный юноша-царь, вырвавшись на морской простор из плена дворцовых стен нерушимого Третьего Рима, из тумана банного пара с росным ладаном, из-под низких, давящих сводов Грановитовой палаты, увидел здесь иные туманы, клубившиеся над северными пенистыми волнами, а за ними – своды высоких лазурных небес, простертых над дальними, запретными, прелестными странами…
Он, разрывавший свои оковы царственный пленник, увидел здесь путь к мечте…
Тогда он приказал утвердить этот столб и высек на его камне своею могучею рукой:
«До Амстердама-града… (столько-то 13 ) верст. «До Вениции-града… (столько-то) верст.
Этот столб стоит и поныне. Свищет вокруг него колючий нордост, вздымает и несет мириады льдистых игл, колет ими зажимающих уши ладонями, куда-то спешащих людей. Свищет он и в кремлевских стенах, злобный, вражеский, воет в зубцах вековечных стен, рвет снежные шапки с угрюмых башен, костенит пальцы леденит тело, сковывает душу…
Плен. Бессилие. Впереди – тьма…
13
Сколько именно верст – я помнить, конечно, не могу. – Б. Ш.
…Тьма и в переполненном зале соловецкого театра. Не видно и не слышно, как раздвигаются полы занавеса. Тьма и на сцене…
Но вот во тьме раздаются чьи-то голоса. Они звучат грустью:Занесет нас зимою метельИ запрячет на полгода в щель…Лишь весною найдут рыбакиСоловки, Соловки, Соловки…Один за другим вспыхивают цветные фонарики… Они замирают, снова загораются. Их все больше и больше… в темноте уже вырисовываются неясные силуэты ритмически колышащихся женских фигур, огоньки кружатся,
Эта пьеска называлась “Светлячки”. Она была написана двумя не-поэтами: Н. К. Литвиным и автором этих строк. Мотивом послужила популярная тогда песенка о “Ню, смеявшейся весело и звонко”. Пьеска была сценически оформлена и поставлена на первом спектакле ХЛАМ'а в 1925 г. младшим режиссером 2-го МХАТ Н. М. Красовским.
Когда я заканчивал эту повесть о годах, проведенных на Святом острове, записывая ушедшее уродливое и прекрасное, ничтожное и величавое, безмерно униженное и неудержимо взметывавшееся ввысь прошлое, я прочел уже несколько измененные слова этой песни в повести Г. Андреева.
Г. Андреев был на Соловках позже меня. Он видел лишь некоторых из уцелевших соловчан “первого призыва”. Подавляющее большинство уже погибло или рассеялось по разросшимся концлагерям, растворилось в мутных волнах новых “наборов”. Но он видел там эту же пьеску, которая, потеряв свое имя, стала, как он отмечает, традицией.
Иные люди… Но песня та же. Почему? Потому, что в ней – мечта узника о свободе, та же мечта, что владела Петром, высекавшем на камне столба:
“До Вениции-града… верст”.
Над островом завывала метель и тяготела тьма, а здесь, из рассеянной тьмы, выплывала ярко-оранжевая луна на синем тропическом небе и сказочный раджа, он же каторжник Ганс-Милованов, грохотал своим потрясающим басом на мотив из “Жрицы огня”:
Соловки открыл монах Савватий,Был тот остров неустроенный пустырь.За Савватьем шли толпы черных братии…Так возник великий монастырь!Край наш, край соловецкий,Ты для каэров и шпаны прекрасный край!Снова, с усмешкой детской,Песенку про лагерь начинай!Но теперь совсем иные лицаПрут и прут сюда со всех сторон.Здесь сплелися быль и небылицаИ замолк китежный древний звон…Но со всех сторон Советского союзаЕдут, едут, едут, без конца.Всё смешалось: фрак, армяк и блуза…Не видать знакомого лица!Край наш, край соловецкий,Всегда останется, как был, чудесный край…Раджу сменяла толпа веселых моряков, плясавших джигу и слушавших в тени банана песню-рассказ старого капитана:
Это было много лет назад.Порт шумел в вечерний час.Подошел ко мне слуга-мулат,Дал письмо и скрылся с глаз…В той стране, где зелены лианы,В той стране, где губы дев так пряны,Там под тенью манго и бананаПоцелуи призрачны и пьяны…Не ту ли песню-мечту о свободных просторах и странах пели дерзостному юноше Петру изъеденные солью дальних морей капитаны заморских фрегатов?