Неувядаемый цвет. Книга воспоминаний. Том 1
Шрифт:
Жаловаться, хлопотать – во всяком случае, на первых порах – не имело смысла.
Когда я принес в секретариат Крупской письмо перемышльской учительницы-пенсионерки с просьбой о том, чтобы ей выдавали лаек наравне с работающими учителями, мне задали вопрос:
– Это не насчет паспорта?
Я вкратце изложил суть просьбы, секретарша, сказав: «А, ну тогда я передам», – приняла у меня прошение. Крупская быстро откликнулась, сломила сопротивление перемышльских «снабженцев», и у слепой старухи, полвека прослужившей в начальной школе, забота о хлебе насущном отпала.
Дошла очередь и до дома Ермоловой. Мы все, жители квартиры № 10, явились в наше отделение милиции на Тверском бульваре. Юрьев получил паспорт без проверки и вне очереди.
Вызвали меня. Я пошел почему-то «без страха и сомненья».
– Вы зачем это приехали в Москву? – с грубой издевкой задал мне вопрос милицейский.
– Учиться.
– Кто это вас приглашал?
– Я не знал, что для этого требуется приглашение. Подал документы, выдержал экзамен – меня приняли.
– Ваш отец был поп, кажется?
– Это вам только кажется. Посмотрите повнимательнее мои документы.
– Идите. Вас вызовут.
По тону краткого допроса я заключил, что мне выдадут паспорт не долее, чем на полгода, тем паче что мне оставался какой-нибудь месяц до окончания института. Заключил – и не огорчился. Утешало молодое «Авось!».
У нас был хороший управдом. Когда меня вызвали и вручили паспорт, я увидел, что он действителен по май 36-го года. Три года – это был тогда максимальный срок долготы паспорта.
Домой я возвращался с Виктором Яльмаровичем. Он тоже получил трехгодичный паспорт.
Дома Виктор Яльмарович позвал меня к себе.
– Давайте выпьем за советский паспорт, черт бы его побрал! – в радостном возбуждении, какое испытывает человек, мимо которого беда прошла стороной, предложил он.
Начиная с 32-го года я, подходя к телефону, все чаще слышал в трубке голос, говоривший на ломаном русском языке:
– Пошалюста: Йюрий Михалить!
Я для порядка осведомлялся:
– А кто его спрашивает?
– Доктор Штельцер, – отвечал голос.
В передней я несколько раз сталкивался с «солитером» в пальто и в шляпе. Это и был сотрудник германского посольства в СССР доктор Штельцер.
Когда Юрьев звал к себе Штельцера и других сотрудников посольства на ужин, он приглашал и заведомого «сексота» барона Штейгера на тот случай, чтобы барон доложил в ОГПУ, что никаких предосудительных разговоров у Юрьева за столом не велось. Устраивал у себя Юрьев званые вечера с немцами в ответ на банкеты, которые тогда довольно часто устраивало германское посольство. Приглашались на банкеты в посольстве и московские артисты. Юрьева звали всегда вместе с Армфельтом. Бывали в посольстве и «художественники». Германский посол в СССР фон Дирксен, которого Гитлер перевел в Японию, дал прощальный ужин. На этом ужине надрызгался Москвин.
– Старик! Старик! – через весь стол кричал он фон Дирксену. – Не езди в Японию – там тебе тигры голову отгрызут.
В сентябре 33-го года после
– За меня хлопочут. За меня хлопочут.
Виктора Яльмаровича скоро перевели во внутренний изолятор Лубянки-2.
Виктор Яльмарович не ошибался. За него действительно хлопотали. Юрьев разговаривал со следователем, с прокурором, был на приеме у главного прокурора ОГПУ Рубена Катаняна, нажимал, где только мог. Хлопоты успехом не увенчались. Виктора Яльмаровича обвинили в шпионаже и дали по тому времени огромный срок – восемь лет концлагеря. Тогда больше десяти лет тюрьмы или концлагеря не давали – за десятью годами следовал расстрел.
Обвинение Армфельта в шпионаже было построено только на том, что он сказал весной 33-го года на банкете в германском посольстве во всеуслышание.
Кто-то из сотрудников посольства, чуть ли не сам посол, обратился к гостям:
– Вас можно поздравить, господа: в стране стало легче с продуктами.
Находившийся в подпитии Виктор Яльмарович возразил:
– Ну это только в Москве. А попробуйте отъехать километров на десять – все то же самое.
На банкете присутствовал барон Штейгер…
Юрий Михайлович засыпал Виктора Яльмаровича посылками, и продуктовыми, и вещевыми; ездил к нему на Медвежью гору, где Виктор Яльмарович пел и играл в театре; после того как пришел конец ежовщине, добился пересмотра его дела. Виктора Яльмаровича перевезли в Москву, и ход допросов вселил в него надежду, что его освободят, Но запахло войной, пересмотр отменили, и Виктор Яльмарович снова очутился в концлагере. Осенью 41-го года кончился его восьмилетний срок, но он ходил в «немецких шпионах», и его не только не выпустили, но заслали зимой на лесоповал. Целый день работай до полного изнеможения, а вечером возвращайся в холодный барак, где промокшая от пота одежда за ночь не успевала высохнуть. Однажды Виктора Яльмаровича вынули из петли и повели к лекпому. Виктор Яльмарович отдал лекпому все, что осталось у него из хороших вещей, и лекпом дал ему направление в больницу. В больнице признали, что он в самом деле болен и нуждается в стационарном лечении.
Блаженство… В палате тепло. Вместо нар – койки. Чистое белье. Сносно кормят. Как-то Виктор Яльмарович задремал, и вдруг – что это? Чудится ему или вправду? Кто-то спрашивает:
– Где Армфельт? Где Армфельт?
Главный врач больницы Армфельт, бывший киевлянин, заинтересовался своим однофамильцем. Выяснилось, что они дальние родственники. Встретились впервые в лагере. Главврач оставил Виктора Яльмаровича при больнице, а по окончании войны Виктор Яльмарович был освобожден без права проживания в N-ном количестве городов. Юрьев обратился к правительству с просьбой вернуть ему приемного сына. Просьбу Юрьева удовлетворили. В 46-м году Виктор Яльмарович получил постоянную прописку в Ленинграде.