Неувядаемый цвет. Книга воспоминаний. Том 1
Шрифт:
Зимой 69–70 годов Виктор Яльмарович скончался. Хозяйка пережила его ненадолго.
Я не напрасно так боялся первой встречи с больным Виктором Яльмаровичем. Видеть на его умном лице работу мысли, видеть, как он мучительно силится выразить то, что думает (он только в третью встречу мог повторить за мной каким-то загробным голосом: «Ко-ля Лю-би-мов…» – и, показав на женский портрет, висевший над его кроватью, произнести: «Сестра…»), видеть слезы, неудержимо льющиеся из глаз этого человека, которого я помнил по-северному сдержанным, по-петербургски суховатым, кипятившимся только во время споров, который только однажды плакал при мне навзрыд – когда в начале 30-х годов из Финляндии пришло письмо с известием о кончине его матери, – видеть все это и с ободряющей улыбкой произносить монолог без пауз было и впрямь нелегко.
Человек, как известно, ко всему привыкает. Последующие наши свидания уже не вызывали у меня острых приступов душевной боли. Но когда я после первой моей встречи с онемевшим Виктором Яльмаровичем шел один по проспекту Калинина, по этой
Этот человек на земле уже незащитим.
Только во мне шевельнутся проклятья —И бесполезно замрут!..Москва – Переделкино – Москва, 1971–1978
В гостях
Ранняя погожая осень 1926 года. Синие и золотые дали, проносящиеся в окне вагона. Моя мать и я, застенчивый семиклассник, сходим с дачного поезда на одной из ближайших к Москве станций по Савеловской железной дороге. Нас встречают Маргарита Николаевна и Николай Васильевич. Я в первый раз в Москве – если не считать того, что в Москве я имел удовольствие родиться, но двух недель от роду был без всякого ведома моего и согласия увезен в пределы Калужской губернии, – и все мне здесь внове. Я веду строгий учет, сколько раз я проехался на трамвае, сколько – на автобусе. Впервые еду я в дачном поезде, да и вообще-то мне редко до сих пор случалось ездить по железной дороге, а если и случалось, то не дальше, чем от Калуги до Малоярославца. Да и на даче-то я никогда прежде не был: дача – это для меня понятие отвлеченное, почти такое же, как американский небоскреб или рыцарский замок.
– Татьяна Львовна ждет нас на даче, – сообщила Маргарита Николаевна.
Значит, мне предстоит первая встреча с писателем!..
Я читал рассказы и стихотворения Щепкиной-Куперник, читал ее пьесу «Барышня с фиалками», но упивался я ее переводами из Ростана. Уже слова, которыми начинается пролог к «Шантеклеру»:
…Занавес – волшебная стена… —действовали на меня завораживающе. Окруженный природой, я любил пьесы-сказки, пьесы с лесным запахом палого листа и грибной плесени, пьесы, в которых принимают участие животный и растительный мир. Вот почему я часто перечитывал «Потонувший колокол», «Синюю Птицу» и «Шантеклера». За два года до моей поездки в Москву Татьяна Львовна прислала мне переведенную ею повесть Поля и Виктора Маргерит «Жизнь открывается» с надписью, в которой было выражено пожелание, чтобы передо мной открылась жизнь светлая, радостная и плодотворная… Это была первая бандероль, адресованная лично мне, и это. был первый автограф, положивший начало моей коллекции писательских автографов. Нечего и говорить, как я им гордился, с каким священным трепетом всматривался в не очень разборчивый, весь из то крупных, то мелких штрихов, почерк Татьяны Львовны. Собираясь в Москву, я знал, что Татьяна Львовна проводит лето с Зелениными на даче Ермоловой во Владыкине, мечтал о встрече с ней, но по свойственной мне уже тогда мнительности боялся, что встреча почему-либо не состоится.
Мы приближаемся к домику, стоявшему на опушке леса. В окно с улыбкой смотрит на меня маленькая женщина, которую я бы узнал сразу, даже если б не был заранее предупрежден, что Татьяна Львовна во Владыкине. К книге рассказов Щепкиной-Куперник, которую мне подарили, был приложен ее портрет в молодости, и я узнал Татьяну Львовну по портрету – годы тогда еще мало изменили ее.
– Здравствуй, мой знакомый незнакомец! – близоруко щурясь, обращается ко мне Татьяна Львовна.
Одета она со строгим изяществом. И это замечаешь сразу. А вот на то, что она низкоросла, коротконога, что у нее крупный нос и маленькие глазки, которые прищур превращает в щелочки, не обращаешь внимания. Глаза у нее маленькие, но умные, улыбка приветливая, голос приятный, манера говорить мягкая.
«Знакомый незнакомец» полонен. Он смотрит на Татьяну Львовну во все свои по-ребячьи жадные до новых впечатлений глаза, ловит каждое ее слово.
…Целый день мы провели во Владыкине, гуляли в поле, где уже лениво кружилась, серебрясь на солнце, паутинка и нехотя ложилась на кусты, и в притихшем, думавшем свою невеселую предзимнюю думу, уже залистопадившем лесу. Моя мать не расставалась с Маргаритой Николаевной – они не видались пять лет, а я разрывался между Татьяной Львовной и Николаем Васильевичем. С ним мне было, пожалуй, даже еще интереснее, потому что он был в курсе последних литературно-театральных событий, мог рассказать мне о своих впечатлениях от недавних премьер – от «Николая I и декабристов» с Качаловым в заглавной роли, впервые после революции выступавшим в новом спектакле Художественного театра, от премьер
С печальной полуулыбкой говорила она моей матери:
– Вы, Елена Михайловна, Маргарита и я – мы же с вами пережитки, милые, но пережитки.
Она спросила, кем я хочу быть.
– Писателем, – выдавил я из себя, робко покосившись на мать.
– Что ж, дело хорошее. Но только если ты действительно хочешь быть писателем, то не иди на литературный факультет. Вот тебе мой сказ. Во-первых, литературы в высших учебных заведениях сейчас нет – литература низведена до степени служанки «обществоведения». Во-вторых, если у тебя есть к этому призвание, то оно непременно даст о себе знать, а другая профессия тебе не только не помешает, не повредит, а наоборот – поможет. Она расширит твой кругозор, наделит тебя необходимым для писателя жизненным опытом, столкнет со множеством разнообразных типов. Чехов не был бы Чеховым, а Гарин – Гариным, если бы не их медицина и инженерство. У тебя есть влечение еще к чему-нибудь, помимо литературы?
Я заикнулся о химии. Меня тогда манил к себе ее таинственный и вместе с тем строго расчисленный мир, мир ее фантасмагорических красок и едких запахов; мой мальчишеский слух радовала звуковая экзотика ее формул и названий, и я даже, преодолевая медвежью свою неуклюжесть, рискуя перебить пробирки и колбы, ассистировал во время опытов Георгию Авксентьевичу.
– Валяй, химиком будь, – подхватила Татьяна Львовна. – Только не учись быть писателем. Тем более что этому все равно выучиться нельзя.
Приведенный разговор запомнился мне от слова до слова не только потому, что это был мой первый разговор с писателем, разговор, заставивший меня тогда же призадуматься над своей дальнейшей судьбой и отрешиться от некоторых наивно-прямолинейных представлений. Впоследствии, наблюдая Щепкину-Куперник вблизи, я понял, что ее совет не был поучением ментора. Она высказала мне в тот день заветное свое убеждение. Как ни любила она литературу, театр, музыку, живопись, все же самой сильной ее привязанностью была жизнь: люди с их взлетами и падениями, исканиями и чаяниями, и «вечная краса» природы – облака, своим стремлением вдаль напоминающие человеку о том, что жизнь есть вечное движение, разливы вечерних зорь, голубоватое мерцание звезд, колдовство лунного света и – цветы… В царстве природы это были самые большие ее любимцы, это были для нее одушевленные существа, наделенные чудодейственным даром радовать, исцелять, животворить. Она не могла на них наглядеться, она понимала их неслышный для других язык, их благоуханный напев – у каждого особенный, свой. И то, что ее пленяло, она сравнивала с цветами как с высшим проявлением земной красоты. В 1945 году я обратился к Татьяне Львовне с просьбой перевести несколько стихотворений испанского лирика Антоньо Мачадо для предполагавшегося к изданию однотомника его произведений. Она прислала мне открытку, извещавшую о том, что работа окончена. «Когда переводила, – пишет Татьяна Львовна, – было такое чувство, будто рву душистые цветы (11 апреля 45-го года). Не случайно чаще, чем к кому-либо еще из прозаиков послереволюционной эпохи, Щепкина-Куперник обращалась к тайновидцу и собеседнику русской природы – Михаилу Пришвину. Впоследствии они познакомились, и читательская симпатия Татьяны Львовны к Пришвину обогатилась симпатией к нему как к человеку. Пришвин подарил Татьяне Львовне четырехтомное собрание своих сочинений с душевной дарственной надписью.
Щепкину-Куперник никогда не покидало отчетливое сознание, что жизнь – это первоисточник, что все, что ни есть непреходяще прекрасного во всех областях искусства, все, что ни есть непреходяще ценного в науке, – все от жизни и благодаря ей. И как же была общительна Татьяна Львовна! Какая великая охотница была она до встреч с людьми разного чина и звания! В конце 30-х годов, когда Татьяна Львовна окончательно поселилась в Москве, в квартире Маргариты Николаевны, у них можно было встретить Михаила Васильевича Нестерова, своими суровыми, изучающими глазами приглядывавшегося к каждому человеку как к возможной натуре, читавшего в этой квартире первые наброски своих «Давних дней», переливавшиеся самоцветами русской речи и обличавшие в авторе не только художника кисти, но и художника слова. И Евгения Викторовича Тарле, лицом и посадкой головы напоминавшего хищную птицу с бусинками настороженных глаз, одного из самых остроумных собеседников, каких мне довелось слышать на своем веку, знавшего за собой это качество и даже подобравшего для него шутливое название – mantere de tarier [74] ; обнаруживавшего свои познания так, что они никого не подавляли, а лишь радостно изумляли (и чего только ни знает этот человек!); каждый раз извлекавшего что-нибудь новое из коробов своей памяти («У меня не память, а мусорный ящик, там все можно найти», – слышится мне его точно по рельсам бежавшая речь); целыми абзацами цитировавшего наизусть Чехова; заливавшегося детским смехом над чеховскими шутками. Уже распрощавшись, стоя в передней, он по некоей ассоциации вдруг вспоминал, как один профессор-историк пал жертвой своего пристрастия к метафорам и сравнениям.
74
Способ тарлировать (франц.).