Неувядаемый цвет. Книга воспоминаний. Том 1
Шрифт:
Заговорили при ней однажды о пьесе Булгакова «Мольер».
– Спектакль, по правде сказать, вышел у нас неудачный, – заметила она. – Ну да ведь и пьеса… Бывают такие салаты, с виду пышные, всего как будто много, тыкаешь, тыкаешь вилкой – ничего подцепить не можешь.
И в этом же доме можно было встретить Надежду Андреевну Обухову, умевшую с каждым человеком, даже мало ей знакомым, тотчас найти общий язык, казалось бы, привыкшую к поклонению и все же не могшую сдержать простодушной веселости, искрившейся в ее глазах, когда собеседники восторгались ею.
В одну из встреч (1955 год) я поднял бокал и предложил выпить за радость, какую Надежда Андреевна доставляет нам не только своим искусством, но и самим своим существованием на земле, за счастье подумать, просто порою
Казалось бы, ну что ей мой тост, хотя бы произнесенный от полноты души человеком, не знавшим певицы прекраснее ее, не знавшим певицы, у которой был бы такой не только задушевный, но и живописный голое, как у нее? Подобных тостов она, уж верно, слышала многое множество. И все-таки она улыбнулась мне смущенно-благодарной улыбкой.
Малое время спустя я признался ей, что все люблю в ее исполнении – люблю или до слез восхищения, или до слез, какими плачут люди, когда пение приводит им на память что-то особенно драгоценное в их отдаленном прошлом; но что наиболее сильное впечатление производит на меня, как она поет «Молитву» Булахова на слова Лермонтова («В минуту жизни трудную…»). Рассказал ей, что слушавший вместе со мной ее концерт в Клубе писателей поэт Петр Семынин после «Молитвы» заметил:
– Обухову послушаешь – в Бога поверишь.
Надежда Андреевна заметила, что ей тоже по-особому дорога эта вещь, и тут же вспомнила такой случай:
Однажды ее домоправительница объявила, что Надежду Андреевну просит к телефону митрополит Крутицкий Николай.
– Я решила, что меня по обыкновению разыгрывает Ванечка Козловский. Иду к телефону и не знаю, на какой ноге танцевать. Оказаться в дурах не хочется, с другой стороны – а вдруг это и правда митрополит?.. Но по неподдельной серьезности тона, каким со мной заговорили по телефону, я сразу учуяла, что «розыгрышем» здесь и не пахнет. Митрополит Николай сказал, что позволил себе позвонить мне, потому что не мог не поблагодарить меня за то, как я исполняю лермонтовскую «Молитву», и что он в своих проповедях часто на меня ссылается, говорит прихожанам, что вот так и надо молиться, как молится Обухова, когда поет лермонтовское стихотворение: с не знающей сомнений верой, с тихими слезами умиления, которые рождает эта вера, и с глубоким облегчением, которое наступает вслед за умиленностью. Можете себе представить, как я была изумлена, взволнована и тронута этим звонком. Я спросила: «А где же вы, владыка, меня слышали?» Митрополит Николай мне на это ответил: «Мой сан не позволяет мне присутствовать на ваших концертах, Надежда Андреевна, но я непременно слушаю вас, когда вы «В минуту жизни трудную…» исполняете по радио.
После войны все чаще стал бывать у Татьяны Львовны и у Маргариты Николаевны сначала как «лейб-медик», а потом и как друг дома терапевт-кардиолог Олег Ипполитович Сокольников. Этот Божьей милостью талант в медицине отказался поставить свою подпись под заявлением, порочившим его любимого учителя профессора Плетнева и требовавшим расправы над ним. Сокольников был заткан на медицинские задворки и даже после смерти Сталина, хотя о нем и вспомнили и с задворок вытянули, все-таки не занял того положения, на которое были все права у этого человека, сочетавшего широту и долготу опыта и ниспосланный ему дар. В годы гонения его выручала лишь частная практика у состоятельных людей.
С малознакомыми ему пациентами он был внешне суховат, но суховатость эта была следствием, как ни странно, застенчивости, которую он до старости не мог в себе преодолеть, несмотря на постоянное общение с людьми, и следствием боязни, как бы не подумали, что он ищет популярности, что он заигрывает с больными.
Острый нос и прищур глаз придавали его лицу чуть-чуть надменное выражение. Но в этом обманчиво высокомерном прищуре мне удавалось углядеть цельную, ничем не разбавленную доброту. Когда он входил ко мне и Я еще только помогал ему снять его пальтишко на рыбьем меху, которое он носил и зимой, я уже выздоравливал. Татьяну Львовну и Маргариту Николаевну он довел до глубокой старости, до того предела, за которым всякие ухищрения врачевального искусства обнаруживают полное свое бессилие.
Это
– Я знаю медицину как рядовой земский врач, а вы знаете богословие как рядовой священник с академическим образованием, Олег Ипполитович носил в себе неразлучную скорбь о всех, кого замучила Советская власть. Скорбь эта звучала в его суждениях, в его рассказах. Она проявлялась в том, как часто возвращался он мыслью к жертвам. Кажется, не было у меня с ним встречи, когда бы он не затронул этого предмета.
Как-то заговорили о Плетневе.
– Я был у Плетнева незадолго до его ареста, – стал вспоминать Сокольников. – И он мне сказал: «Недолго мне с вами осталось работать, Олег Ипполитович». – «Почему, Дмитрий Дмитриевич?» – «Вы не знаете Сталина. Он меня непременно уничтожит за то, что мне известно, что Орджоникидзе застрелился, а Куйбышев и Горький отравлены».
В другой раз зашла речь об одном московском священнике.
– Его брата, тоже священника, в Соловецком лагере сбросили с колокольни, – вынул из своей памяти Олег Ипполитович.
Скорбь о погибших проявлялась то во внезапных, по-мужски скупых слезинках, медленно скатывавшихся из-под его очков, словно первые капли дождя по оконному стеклу, то в приливах ненависти к мучителям и к тем, кто пустил в ход колесо адской машины.
– Я не удержался – полюбопытствовал, зашел в мавзолей, – рассказывал он глуховатым своим баском с легким носовым произношением, сидя у Маргариты Николаевны за ужином вскоре после смерти Сталина. – Лежит рябой секимбашка, а рядом параноик… Конечно, параноик, – подхватил он конец своей фразы. – Только такой классический параноик, как Ленин, способен был написать о том, что производить опыты революции приятно. Нет, вы только подумайте: какой маниакальный злодей! Пускаться на опыты, не зная, а что же там, за морями крови, которые ты, изверг, прольешь?.. [76]
76
Достоевский обвинил революционеров в том же, что и Сокольников, еще до рождения Ленина: «…бездарно стремиться вперед – не зная куда – не с историей, а за теорией» (Из записной книжки 1860–1862 гг.); «Революционная партия тем дурна, что нагремит больше, чем результат стоит, нальет крови больше» чем вся полученная выгода (впрочем, кровь у них дешева…) – Вся эта кровь, которою бредят революционеры, весь этот гвалт и вся эта подземная работа ни к чему не приведут и на их же головы обрушатся» (Из записной книжки 1863–1864 гг). Или позднее: «Ограбить богатых, залить мир кровью, а там как-нибудь само собою все вновь устроится» (Курсив Достоевского, Дневник писателя, ноябрь 1877, гл. IIII). По мнению Достоевского, сущность политического социализма «состоит лишь в желании повсеместного грабежа, а затем “будь что будет”… (по-настоящему ничего еще не решено, чем будущее общество заменится, а решено лишь только, чтоб настоящее провалилось…)» (Дневник писателя. 1873. Гл. XVI).
На похоронах Олега Ипполитовича переводчица Наталья Григорьевна Касаткина разговорилась с двумя старушками. Оказалось, что это родственницы Плетнева. Одна из них сказала:
– Олег Ипполитович пострадал за нас. Он был единственный на всем белом свете, который не только не отвернулся от нас, но и до конца жизни нам помогал…
…И все же Татьяна Львовна этим обществом не довольствовалась. Несколько раз обращалась она ко мне с просьбой:
– Приведи ко мне кого-нибудь из своих знакомых – только чтобы был интересный человек, у которого я могла бы поучиться и что-нибудь еще почерпнуть. Только, пожалуйста, мужчину – бабьё мне, признаться сказать, надоело.