Неувядаемый цвет. Книга воспоминаний. Том 1
Шрифт:
У Юрьева был рак печени. Угасал он медленно, почти безболезненно, не зная, что у него рак, – помогали какие-то «колдовские травы». В 48-м году он скончался на руках у Виктора Яльмаровича.
В день похорон Юрьева сбившийся с ног Виктор Яльмарович не успел даже наскоро перекусить. Ему не хватило денег на расходы, и он занял у домработницы с тем, что, как только его введут в права наследия – а Юрий Михайлович завещал ему все деньги и все имущество, – сейчас же ей отдаст. Дома был накрыт стол для поминального обеда. После похорон от Александро-Невской лавры две легковые машины с ближайшими родственниками и знакомыми Юрьева направились к его дому. Только машины остановились, как подошли люди в штатском и попросили приехавших показать документы. Всех проверяли бегло, а Виктору Яльмаровичу
Виктор Яльмарович написал из Караганды Маргарите Николаевне и Татьяне Львовне Щепкиной-Куперник. Между ними завязалась редкая, по условиям лагерного режима, переписка. Они посылали ему денег, посылали посылки.
В 54-м году Виктор Яльмарович был освобожден, но еще не реабилитирован. Жил в селе, прилегавшем к имению Юрьева в бывшей Тверской губернии, ставил спектакли в театре, который построил на свои деньги для колхозников Юрьев. Затем последовала реабилитация и введение в права наследия. Многие вещи Юрьева находились в ленинградских музеях, остальные исчезли. Виктор Яльмарович никаких претензий по поводу вещей не заявил, полагая, что им место в музее, а что с воза упало, то пропало. У Юрьева оказалась на сберкнижке изрядная сумма. Виктор Яльмарович, получив эти деньги, первым делом вернул Насте долг с большущими процентами, хотя она от них и отказывалась. Потом разыскал в разных городах тех, с кем особенно близок был в лагерях, и всем помог.
В 56-м году я залетел днем к Маргарите Николаевне и, так как я пользовался привилегией входить к ней «без доклада», только постучавшись, прошел прямо в кабинет и увидел ее и мужчину, сидевшего ко мне спиной. Я сейчас узнал крутой упрямый скандинавский затылок, подстриженный бобриком. Наверно, такое же чувство испытывали люди, увидевшие воскресшего Лазаря.
– Виктор Яльмарович!..
Мы долго не могли оторваться друг от друга.
Получив документ о реабилитации, Виктор Яльмарович решил поселиться в Москве – здесь у него оказалось больше знакомых. Мы с Маргаритой Николаевной написали в соответствующую инстанцию свидетельские показания, что Армфельт с 29-го по 33-й год был постоянно прописан в Москве. До получения жилплощади Виктор Яльмарович снял комнату на Большой Молчановке у дочери профессора Максима Петровича Кончаловского.
Мы с ним перезванивались и часто виделись. Он приходил ко мне и запросто, и как званый гость. Сколько я ни вслушивался в него, я не улавливал в нем надлома. Его все интересовало. Он накинулся на журналы и книги, посещал премьеры, вечера в Доме актера. Только однажды я различил в его голосе горькую ноту:
– Погубили полжизни, отняли лучшие годы, а потом реабилитировали «за отсутствием состава преступления». Что ж, и на том спасибо.
Больше я ни одной жалобы от него не слыхал.
О лагерном житье-бытье он вспоминал неохотно, и я не растравлял вопросами его ран. Рассказал он мне о том, как попал в лагерную больницу. И еще в моей памяти удержались два его рассказа.
Перегоняли из одного лагерного пункта в другой его, бывшего коммуниста, на воле занимавшего высокий пост, и троцкиста. Из-за обычной советской бестолочи, распространяющейся и на армию, и на лагеря, их неизвестно почему целый день продержали на берегу реки в ожидании перевоза.
Троцкист, весь кипя от злобного нетерпения, обратился к бывшему поборнику генеральной линии партии:
– А ведь если бы наша взяла, мы бы вас всех сюда засадили!
– А если бы наша взяла, – в таком же ритме подхватил Виктор Яльмарович, – мы бы и вас, и вас сюда засадили!..
Перед концом ежовщины в лагерь, где тогда отбывал свой срок Виктор Яльмарович, нагрянула комиссия. Тех, у кого были особенно мрачные пункты обвинения, перевели в особый барак и начали вызывать по одному. Вызванные не возвращались. Они выслушивали новый приговор, и их «хлопали». Вызывали по алфавиту, но Виктора Яльмаровича почему-то пропустили. Каждый час, каждую минуту он ждал вызова. Внезапно
«Один день Ивана Денисовича» не удовлетворил Армфельта, более того: раздражил. Он назвал его лимонадом. По его мнению, Солженицын напрасно избрал героем рассказа из лагерной жизни крестьянина. В лагерях во сто раз тяжелее приходилось интеллигенту. Крестьянин привык на воле к тяжелому физическому труду, к суровому быту. В лагерях к повседневным тяготам для крестьянина прибавляется подневольность, отрыв от семьи. А для интеллигента тяжесть неволи и разлуки увеличивается от множества бытовых лишений и непосильного труда. И еще Виктор Яльмарович упрекал Солженицына в том, что он почти не коснулся самого, с его точки зрения, страшного: бесперспективности «зековского» существования. «Зеки», сидевшие за ту или иную «политику», знали не только то, что по отбытии срока их ожидает пожизненное поселение в глухих углах Сибири (за побег с поселения – 20 лет каторги). Они знали, хотя их об этом и не уведомляли, что, не дай Бог, новая война – те из них, кто не отбудет лагерного срока, подлежат уничтожению.
Отец Виктора Яльмаровича дожил до радостной вести об освобождении сына, но не свиделся с ним. Не свиделась и сестра. Племянница (дочь сестры) приезжала к нему из Финляндии, несколько раз посылала ему приглашение, но его так и не пустили в Финляндию ни на один день.
Виктор Яльмарович с детства не был на юге. А тут ему представилась возможность купить дачу в Гудауте. Он с наслаждением купался, загорал. Когда он осенью приехал в Москву, с ним случился удар. Оправился он сравнительно легко, только стал приволакивать ногу. Я за ним заходил (он, и получив комнату, остался на Большой Молчановке, так как нуждался в уходе), и мы с ним под руку шли на Тверской бульвар к Маргарите Николаевне – на более дальние походы он уже не решался. От Маргариты Николаевны я доводил его до дому. После второго удара у него отнялись ноги. Я навещал его, приносил свежие номера журналов. Потом узнал, что третий инсульт отнял у него дар речи. И тут уж я не мог заставить себя пойти к нему. Наш общий знакомый, врач по образованию, укрепил меня в моем малодушном, эгоистическом решении: он говорил, что Виктору Яльмаровичу вредны посетители. Виктор Яльмарович все понимает, смотрит телевизор, слушает радио, но не может ни говорить, ни читать. Совет врача оправдывал меня в моих глазах, но, положа руку на сердце, я должен признаться, что мною в большей мере руководила боязнь, что мои нервы не выдержат.
Наконец, летом 69-го года врач сказал, что теперь можно навестить Виктора Яльмаровича, что посетители уже не так волнуют его и расстраивают.
Хозяйка квартиры, ухаживавшая за Виктором Яльмаровичем, была почти глухонемая: она очень плохо слышала и невнятно говорила. Виктор Яльмарович прекрасно слышал, но почти ничего не мог произнести: он знаками давал ей понять, что кто-то звонит или стучит в дверь.
Когда я вошел к Виктору Яльмаровичу, он, чисто выбритый, полулежал в постели. Увидев меня, заулыбался, протянул ко мне обе руки и заплакал.
Пока я сидел у него, он держал мою руку в своей, гладил ее, порывался поцеловать и, слушая мой часовой монолог, все плакал и плакал…
Потом я еще несколько раз был у него, и один, и с моими старшей дочерью и сыном. Они выкладывали ему литературно-театральные новости, я рассказывал о моей поездке в Питер (так любил называть Виктор Яльмарович свой родной город), о том, что был на могиле Юрия Михайловича, хвалил памятник, который по заказу Виктора Яльмаровича выполнил Аникушин.
За Виктором Яльмаровичем был отличный уход. В комнате не чувствовалось запаха больного-хроника. Постельное белье у него было идеальной чистоты. К нему приходила массажистка. За ним постоянно наблюдал врач. Мне еще раньше говорила Маргарита Николаевна, да и самому нетрудно было догадаться, что бедная глухонемая влюблена в Виктора Яльмаровича. В ее уходе за ним чувствовалась не добросовестность наемницы, но забота любящего существа.