Невероятная жизнь Анны Ахматовой. Мы и Анна Ахматова
Шрифт:
Я мог бы ответить, что, если хорошо подумать, меня пугает все, что я люблю.
Мне становится страшно, когда я читаю Джанни Челати [39] .
Мне становится страшно, когда я вижу, как серьезно Батталья относится к учебе.
Мне становится страшно, когда я жду встречи с Тольятти и замечаю ее силуэт вдали.
Там, в Комо, я мог бы сказать, что мне внушает страх все, что я люблю.
«А у вас не так?» – мог бы спросить я.
Но я не спросил, и этот вопрос остался невысказанным: почему я люблю Россию, которая внушает мне
39
Gianni Celati (ит.) – итальянский писатель и переводчик, специалист по англистике.
6.3. Пальто
Куда меня только не звали в 2022 году, в том числе и в Комо, и это уже начинало напрягать, но в то же время я был очень доволен и благодарен ректору университета Бикокки, а также проректору, тому самому, который просил меня рассказать об украинских писателях.
По приглашению Национального союза итальянских партизан 25 апреля я приехал в Монте-Соле, неподалеку от Мардзаботто, где произнес короткую речь, начав ее с проблемы нетерпимости.
В тот период складывалось впечатление, что все, кто считал правильным вводить санкции против России и поставлять оружие Украине, не хотели даже разговаривать с теми, кто думал иначе.
И для того, чтобы вообще вступать в диалог и что-то обсуждать, вы должны были думать одинаково, в противном случае с вами не стоило даже начинать разговор.
«Знаете, – сказал я, – если бы мне пришлось общаться только с теми, кто думает так же, как я, я бы не разговаривал ни с кем и первой вычеркнул бы из списка мать моей дочери – женщину, которую я люблю больше всего на свете, люблю в том числе и потому, что мы с ней абсолютно разные. Мне не нужен мир, населенный исключительно такими же людьми, как я, где все были бы белыми, лысыми, старыми, знающими русский язык, все родились бы в Парме и жили в Казалеккьо-ди-Рено, – страшная картина. К счастью, такой мир невозможен. К счастью, мир намного разумнее, больше, богаче оттенками и красивее, чем я. Как сказала одна русская поэтесса, мы живем в страшном и удивительном мире», – подытожил я, слегка перефразировав стихотворение Ахматовой, впрочем, они все равно его не знали.
Чуть позже в тот же день я вспомнил письмо, написанное Бьянкетти Джузеппе, тридцатичетырехлетним рабочим из коммуны Монтескено в провинции Новара, участником Сопротивления, которого приговорили к смертной казни и которого, как мне казалось, многое роднило с Россией.
Меня с Россией связывает очень многое, эту связь я ощущаю и здесь:
«Дорогой брат Джованни, прости, что после всех жертв, на которые ты пошел ради меня, мне приходится писать тебе это письмо. Вынужден сообщить тебе, что через полчаса меня расстреляют; очень прошу не забывать о моих девочках и помогать им, чем только сможешь. Ты помнишь, что мы выросли без отца, и вот теперь моих девочек ждет такая же судьба. Желаю тебе и твоей семье всего наилучшего, шлю вам последний привет, твой брат Джузеппе».
И постскриптум:
«И еще об одном попрошу тебя – приехать в Новару и забрать мое пальто и все, что там еще осталось. Чао, твой брат».
6.4.
Вальтер Беньямин в известном эссе о Лескове размышляет о том, что, когда человек лежит на смертном одре, «на его лице, в мимике и взглядах возникает незабываемое, что придает необычайное значение всему, что его касается. Пусть это будет последний нищий, умирая, он делается значительным в глазах живых. Этот авторитет смерти, – пишет Беньямин, – стоял у колыбели искусства рассказа».
И, думаю, именно этот авторитет превращает пальто Бьянкетти Джузеппе в нечто столь же запоминающееся, как и пальто Акакия Акакиевича, главного героя гоголевской «Шинели».
6.5. Поэт
Что значила литература в России, лучше всего, на мой взгляд, объясняет один случай, произошедший в центре Москвы, на Тверской улице, в начале 1920-х годов. Произошло это с поэтом-имажинистом Анатолием Мариенгофом, о чем он рассказал в книге «Роман без вранья».
Однажды в годы военного коммунизма он возвращался домой через центр Москвы и «вдруг, – вспоминает Мариенгоф, – с противоположной стороны слышу:
– Иностранец, стой!
Смутил простаков цилиндр и делосовское широкое пальто. Человек пять отделилось от стены».
Приняв его за иностранца, эти люди попросили у него документы. На что он спросил в ответ:
«– По какому, товарищи, праву вы требуете у меня документ? Ваш мандат?
– Мандат?..
И парень <…> помахал перед моим носом пистолетиной:
– Вот вам, гражданин, и мандат!
– Так, может быть, не удостоверение личности, а пальто!
– Слава тебе господи… догадался…
И, слегка помогая разоблачаться, парень стал сзади меня, как швейцар в хорошей гостинице», – пишет Мариенгоф.
И тут один из них спросил:
«– А как, гражданин, будет ваша фамилия?
– Мариенгоф…
– Анатолий Мариенгоф?..
Приятно пораженный обширностью своей славы, я повторил с гордостью:
– Анатолий Мариенгоф!
– Автор „Магдалины“?
В этот счастливый и волшебнейший момент моей жизни я не только готов был отдать им делосовское пальто, но и добровольно приложить брюки, лаковые ботинки, шелковые носки и носовой платок.
Пусть дождь! Пусть не совсем принято возвращаться домой в подштанниках! Пусть нарушено равновесие нашего бюджета! Пусть! Тысяча раз пусть!..
Должен ли я говорить, – заключает писатель, – что ночные знакомцы не тронули моего пальто, что главарь, обнаруживший во мне „Мариенгофа“, рассыпался в извинениях, что они любезно проводили меня до дому, что, прощаясь, я крепко жал им руки и приглашал в „Стойло Пегаса“ послушать мои новые вещи».
7. Измы
7.1. Мыть полы
Много лет назад, когда я учился в университете и ходил в бассейн, я как-то прихватил с собой книгу Достоевского «Дневник писателя», и одна девушка, которая тоже учила русский язык (сейчас она преподает славянскую филологию), сказала мне, что, если бы ей предложили выбрать, с кем бы она хотела познакомиться из людей прошлого, она назвала бы Достоевского. А вот я совсем не уверен, подумалось мне тогда, что хотел бы познакомиться с Достоевским.