Невероятная жизнь Анны Ахматовой. Мы и Анна Ахматова
Шрифт:
Его книги мне очень нравились, но знакомиться с ним было рискованно: а вдруг он мне не понравится?
Исходя из того, что я знаю об Анне Ахматовой, я очень сомневаюсь, что пришелся бы ей по душе, а самому мне было бы очень неприятно, если бы она мне не понравилась. Но никаких причин думать, что я вызвал бы у нее симпатию, у меня нет. Когда Анне было восемнадцать, она жила в Киеве и в одном из писем признавалась: «Живем в крайней нужде. Приходится мыть полы, стирать».
Прочитав это, я вспомнил про одного человека, у которого с Ахматовой нет ничего общего, – про Алена Элканна, отца Лапо и Джона Элканнов, интеллектуала, писателя, сына банкира, который женился на дочери Джанни Аньелли [40] .
40
Джованни (Джанни) Аньелли – итальянский предприниматель, исполнительный директор и главный акционер компании FIAT. Один из самых богатых людей Италии.
Для меня, выходца из семьи сельскохозяйственных рабочих-социалистов, человека, который, прежде чем кем-то себя возомнить, всю жизнь стирал и мыл полы, и даже сегодня, когда мог бы ходить задрав нос, продолжаю сам стирать и мыть полы, все это звучит очень странно.
Не знаю, понравились бы моей бабушке Кармеле Анна Ахматова и родственники Алена Элканна.
Хотя позднее, в 1938 году, когда ей придется выстаивать очереди перед «Крестами», одной из самых больших тюрем Советского Союза, с передачами для сына Льва, Анна Ахматова, оглядываясь на свою молодость, напишет стихотворение для будущего «Реквиема», которое звучит так:
Показать бы тебе, насмешнице И любимице всех друзей, Царскосельской веселой грешнице, Что случилось с жизнью твоей. Как трехсотая, с передачею, Под «Крестами» будешь стоять И своей слезою горячею Новогодний лед прожигать. Там тюремный тополь качается, И ни звука. А сколько там Неповинных жизней кончается…Со мной, к счастью, ничего подобного не происходило, да и с родственниками Алена Элканна, я думаю, тоже.
Не знаю, как там обстояло у родственников Элканна, но Анна Ахматова все это действительно пережила – и бедность, и настоящую нищету. Поэтому, возможно, в конце концов она понравилась бы моей бабушке Кармеле, кто знает.
Так или иначе, в Петербурге начала ХХ века было два места, которые можно считать символами тогдашней поэзии: башня Вячеслава Иванова, место аристократических собраний символистов, и кабаре «Бродячая собака», погребок, подвал, связующее звено между многими другими измами, которыми изобиловали те непростые годы.
Именно сюда приходит Анна Ахматова по возвращении из Италии и Парижа.
В Париже с ней происходят удивительные вещи, и одна из них – знакомство и увлечение молодым художником из Ливорно.
7.2. Амедео Модильяни
Она познакомилась с ним в Париже в 1910 году и снова увиделась в 1911-м. По ее словам, Модильяни часто говорил о «передаче мыслей».
Ахматова пишет, что для них обоих это было предысторией их жизней, когда «дыхание искусства еще не обуглило, не преобразило эти два существования, это должен был быть светлый, легкий предрассветный час. Но будущее, которое, как известно, бросает свою тень задолго перед тем, как войти, стучало в окно, пряталось за фонарями, пересекало сны и пугало страшным бодлеровским Парижем, который притаился где-то рядом».
На момент их знакомства Модильяни живет в нищете, ни о каком признании речь еще не идет, будущее его туманно.
В Люксембургском саду они всегда сидели на скамейках,
У него, казалось, не было ни друзей, ни подруг, с Ахматовой он никогда не говорил о предыдущей влюбленности («что, увы, делают все», – пишет она).
В то время (в 1911 году) он работал над скульптурой. И называл ее «Вещь» (La chose).
Когда шел дождь, Модильяни ходил с огромным старым черным зонтом.
Иногда под этим зонтом они сидели с Ахматовой в Люксембургском саду и по очереди читали наизусть Верлена, радуясь, что помнят одни и те же стихи.
Ахматова вспоминает, как однажды они, видимо, плохо договорились, и она пришла к Модильяни, когда его не было дома.
Решила его немного подождать.
В руках у нее был букет роз.
Окно мастерской Модильяни было открыто, и Ахматова стала бросать в него розы одну за другой.
А потом ушла.
Когда они снова увиделись, Модильяни спросил, как она смогла без ключа попасть в его мастерскую.
Она объяснила, что бросала розы через окно.
«Не может быть, они так красиво лежали…» – сказал он.
Он рисует ее и дарит ей рисунки – всего их было шестнадцать.
Все они утрачены, кроме одного, который хранится в Музее Ахматовой на Фонтанке.
Они обмениваются письмами.
Он пишет ей: «Вы во мне наваждение… Я беру вашу голову в руки и опутываю любовью».
В воспоминаниях о Модильяни Ахматова называет Эйфелеву башню «кривоватой современницей (1889)», которая напоминает ей гигантский подсвечник.
А пока они были вдвоем в Париже, умер Толстой, русские символисты переживали кризис, а их вождь, если его можно так назвать, Александр Блок пророчествовал:
Если б знали, дети, вы Холод и мрак грядущих дней…7.3. Александр Блок
По окончании университета я одно время занимался техническим переводом, и меня забавлял тот факт, что Блок переводится как carrucola – ролик, грузоподъемный блок.
Это казалось мне прекрасным: поэт с фамилией Каррукола. Но оставим в покое фамилию.
Блоку принадлежат строки, которые даже сегодня страшно читать.
Геродот называет народы, жившие на Севере, на тех территориях, которые сегодня населяют русские, скифами. В 1918 году Александр Блок написал стихотворение «Скифы», в котором русские спустя год после революции обращаются к западникам.
Мильоны – вас. Нас – тьмы, и тьмы, и тьмы. Попробуйте, сразитесь с нами! […] Да, так любить, как любит наша кровь, Никто из вас давно не любит! Забыли вы, что в мире есть любовь, Которая и жжет, и губит! Мы любим все – и жар холодных числ, И дар божественных видений, Нам внятно все – и острый галльский смысл, И сумрачный германский гений… Мы помним все – парижских улиц ад, И венецьянские прохлады, Лимонных рощ далекий аромат, И Кельна дымные громады… Мы любим плоть – и вкус ее, и цвет, И душный, смертный плоти запах… Виновны ль мы, коль хрустнет ваш скелет В тяжелых, нежных наших лапах?