Невероятная жизнь Анны Ахматовой. Мы и Анна Ахматова

Нори Паоло

Я вспоминаю слова Льва Толстого, которые он написал в 1884 году в возрасте пятидесяти шести лет, имея уже тринадцать [45] детей: «Если кто управляет делами нашей жизни, то мне хочется упрекнуть его. Это слишком трудно и безжалостно. Безжалостно относительно ее».

В такие минуты я всегда думаю о дочери.

9.7. Батталья

Мы с Тольятти расстались в 2005 году, когда Батталье был год.

А в 2014-м, когда Батталье исполнилось десять, каким-то странным и неожиданным для всех (для нас в первую очередь) образом мы снова сошлись.

45

К 1884 году Лев Толстой становился отцом двенадцать раз (самый младший сын, Александр, родится в 1888 году), из этих двенадцати детей на тот момент в живых оставалось девять.

За

несколько месяцев до этого, в том же 2014 году, когда я еще носил пальто (которое давно уже не ношу, но имел такую привычку восемь лет назад) и когда мы с Тольятти еще не сошлись, я написал книгу, которую назвал «Маленькая Батталья. Портативная версия»: я вспоминал о некоторых событиях, произошедших с Баттальей за первые десять лет ее жизни, почти всегда рассказывая о них с точки зрения отца, который живет отдельно и не так часто видится с дочерью.

Три истории я приведу здесь. Хочу только добавить, что, приступая к этой книге, я дал обещание штрафовать себя на некую сумму каждый раз, когда начну повторять то, о чем уже писал в других книгах. Со мной это происходит довольно часто – у меня и объяснение этому есть, и серьезное обоснование, но приводить его здесь не буду, потому что объяснил и обосновал все в другой книге, а дополнительные штрафы мне ни к чему, хватит и того, что эти несколько абзацев уже обошлись мне в целое состояние.

9.7.1. Пуговица

Пару дней назад, в марте 2014 года, приехав в Рим, я потерял пуговицу от пальто. Не знаю почему, но, когда я теряю пуговицу, я чувствую себя ужасно неловко.

Я был в Риме, далеко от дома, у меня не нашлось иголки с ниткой, чтобы пришить пуговицу, мне пора было ехать на семинар, меня ждала работа, искать где-то набор для шитья было некогда, да и, к слову, случилось все это в воскресенье, к тому же Вербное, так что пришлось все воскресенье проходить без пуговицы.

И когда, покончив с делами, я вернулся домой, мне стало интересно: а что еще ставит меня в такое же неловкое положение, как и оторванная пуговица? Вспомнилось, что точно так же я чувствую себя, например, когда у меня течет из носа, а платка, чтобы высморкаться, при себе нет.

И вот когда мы вместе с Баттальей – а у нее, должен сказать, с пуговицами на пальто все в порядке, она лучше меня и пуговиц не теряет, – но, когда мы с ней и она начинает шмыгать носом, я часто достаю платок и, ни слова не говоря, протягиваю ей, чтобы она высморкалась.

Понимаете, с дочерью мне достаточно и того, что я могу дать ей носовой платок, когда у нее насморк, и просто смотреть на нее, я об этом тоже уже писал, но ей никогда не говорил. Мне как-то припомнилось стихотворение, которое Камилло Сбарбаро посвятил своему папе; он не называет его папой (все-таки с того дня, когда оно было написано, прошло уже немало лет), а обращается к нему «отец». Начинается стихотворение так: «Отец, даже если бы ты не был моим отцом, даже если бы ты был чужим человеком, я все равно любил бы тебя ради тебя самого».

И мне так захотелось развернуть к себе Батталью и сказать: «Дочь, даже если бы ты не была моей дочерью, даже если бы ты была чужим человеком, я все равно любил бы тебя ради тебя самой». Однако я ей этого никогда не говорил, потому что, думаю, мне стало бы неловко, а для нее, возможно, это прозвучало бы слишком патетично, если я правильно понимаю значение этого слова.

9.7.2. Художница

Однажды, когда ей было пять лет, Батталья сказала мне: «Я хочу быть художником, потому что художники проводят время в одиночестве и думают о чем-то своем».

9.7.3. Еще два штрафа

Хочу напомнить один текст, который я написал для выставки о сакральном, проходившей в Модене, и который вошел в каталог к этой выставке о сакральном (штраф). Позднее я включил его в роман, названный «Мы поступаем хорошо, если у нас все хорошо» (штраф). Приведу его здесь.

Нам очень не хватает в жизни, скажем так, некоторых вещей, о которых даже говорить бывает трудно: такие простые слова «моя жизнь», не говоря уже о смерти, «моя смерть», «смерть отца», вообще «смерть как таковая»; ты думаешь, что вещи, которых тебе не хватает, скорее всего, связаны с развенчанными авторитетами, которых больше нет; когда-то они для тебя что-то значили, а сейчас уже, по-видимому, не играют никакой роли, однако одного знания мало, мало просто понимать это, и, когда ты думаешь о том, чего тебе не хватает, ты представляешь себе некую сакральную фигуру, нечто, имеющее сакральный смысл, но это не то, что первым приходит в голову, тут у каждого что-то свое: для кого-то это родина, для кого-то семья, для одних это закон, для других свобода или Бог – тот Бог, который занимает так много места в наших разговорах. Но сейчас речь не о словах – мы говорим о жизнях, о тех моментах, когда мир – еще одно слово, о котором так непросто говорить, слово «мир», – когда мир наносит тебе удар, словно хочет доказать, что он существует, он выдергивает тебя из задумчивости, как будто дергает за куртку (представь, что на тебе куртка), и показывает, мол, смотри,

я здесь. Он всегда был здесь, просто ты о нем забыл, и ты улавливаешь этот звук, этот гул сфер: он может таиться в мелочах, в тех мгновениях, которые ты ни в чем таком не заподозрил бы, например, когда ты развешиваешь постиранное белье, потом уходишь, а, вернувшись домой, вдыхаешь запах марсельского мыла, или когда покупаешь новый компьютер и загружаешь текстовый редактор, или когда гуляешь с дочерью в центре города и оборачиваешься, проверяя, не отстала ли она, смотришь на нее и думаешь: «Какая она красивая»; или когда подписываешь договор на подключение газа; или когда замечаешь, что деревья выглядят как-то иначе, и говоришь себе: «Осенний сад совсем другой». Каждый раз, когда просыпаешься от чувства голода. Когда слышишь, как кто-то очень тщательно подбирает слова. Когда зашиваешь карманы пиджака. Когда тебе двадцать и ты пьешь молодое вино нового урожая – оно похоже на фруктовый сок, в нем нет и пяти градусов. Когда собираешься съехать с квартиры, в которой прожил три года, и, обходя комнаты в последний раз, находишь огарок свечи, которую зажигал в первый день как только въехал, когда электричество еще не подключили. Когда развешиваешь одежду и незаметно для себя начинаешь что-то напевать. Когда бродишь утром по центру города, а все места, куда тебе нужно попасть, еще закрыты, и ты заходишь в бар и проводишь там полчаса в толпе пенсионеров, так же увлеченных повседневными разговорами, как дети – качелями в парке в хорошую погоду. Когда тебе всего три года, и папа называет тебя гавриком, а тебе слышится галстук, и это так здорово, что папа с тобой шутит. Когда тебе шестнадцать, ты работаешь на фабрике по производству ветчины и возвращаешься домой после восьмичасовой смены и от переполняющей тебя радости ерошишь себе волосы. Когда дедушка сажает тебя на плечи и бежит наперегонки с другими, и вы с дедушкой выигрываете – ты самый юный участник и еще никогда не выигрывал. Когда ты поднимаешься по дороге в Апеннинах, наступает ночь, тебе двадцать шесть лет, вы идете вместе с девушкой, и ты держишь ее за руку, и за очередным поворотом дороги перед вами разливается море светлячков, и вы думаете – как странно, столько светлячков, наверное, что-то случилось. Иногда, когда режешь хлеб. Когда ты один и куда-то собираешься. Когда разговариваешь и кажется, что слышишь голос отца, которого уже тринадцать лет нет в живых.

И когда рядом Батталья, мне кажется, что каждый день переполнен такими моментами.

9.8. В последний раз

Даже название этой книги – двустишие Ахматовой «Но я предупреждаю вас, что я живу в последний раз» – заставляет меня думать о Батталье.

Потому что с ней мне, конечно, случалось терять терпение, и я говорил ей такие вещи, которые ни за что не произнес бы вслух, если бы, прежде чем что-то сказать, вспомнил, что Батталья тоже живет в последний раз. Если бы мы всегда помнили эти строки Анны Ахматовой: «Но я предупреждаю вас, что я живу в последний раз», – если бы мы не забывали, что все, кто нас окружает, живут в последний раз, возможно, мы вели бы себя умнее, чем я порой вел себя с Баттальей. Как не забывал об этом Камилло Сбарбаро.

10. Маленькая деталь

10.1. Дрезден

20 марта итальянский журналист разместил в Твиттере черно-белую фотографию разрушенного города и подписал: «Вот что осталось от Дрездена после русских бомбардировок, #Бесполетная зона. Срочно».

Фотография показалась мне знакомой, я скопировал ее в Google-картинки: это был разбомбленный Дрезден времен Второй мировой войны.

Я написал: «На этом снимке Дрезден, разбомбленный англичанами [46] во время Второй мировой войны. Курт Воннегут написал об этом великий роман. Русские, думается мне, здесь ни при чем».

46

В бомбардировках участвовала британская и американская авиация.

10.2. Кто виноват?

В конце Второй мировой войны во время бомбардировок Дрездена, которые многие историки считают неоправданными, Курт Воннегут находился в немецком плену.

Город был разрушен, Воннегуту и другим пленным удалось выжить, потому что на ночь их запирали на скотобойне [47] . В предисловии к своей самой известной книге «Бойня номер пять», в которой он в художественной форме рассказывает эту невероятную историю, Воннегут вспоминает, как после войны они с другом Бернардом В. О’Хейром отправились в Дрезден и попросили немецкого таксиста, которого звали Герхард Мюллер, отвезти их на скотобойню, где во время войны их запирали на ночь. На Рождество О’Хейру пришла открытка от таксиста с такими словами:

47

Под скотобойней находились подвалы для хранения туш, куда и спускались пленные во время бомбежек.