Невероятная жизнь Анны Ахматовой. Мы и Анна Ахматова
Шрифт:
Через несколько дней после визита английского дипломата к Ахматовой Лев Гумилёв, оставшись дома один, слышит жужжание дрели и видит, как с потолка осыпается штукатурка.
Это могло означать только одно: устанавливаются микрофоны. С этого момента свободно разговаривать у себя в квартире Ахматова больше не может.
Позднее она не раз будет говорить, что ее встреча с Берлином положила начало холодной войне.
Убийство одного из ее предков ознаменовало конец монголо-татарского ига, а встреча с Исайей Берлином ускорила начало холодной войны.
Все может быть.
18.8.
Дойдя примерно до этого места, я изменил подзаголовок романа.
Сделал я это потому, что по мере продвижения работы мне все чаще казалось, что происходящее сейчас с нами очень похоже на то, что приходилось переживать Анне Ахматовой.
Вот, например, был такой писатель, ее современник, которого я очень люблю: он родился в Петербурге в 1905 году, умер в Ленинграде в 1942-м и называл себя Даниилом Хармсом. Однажды он написал:
«Надо быть хладнокровным, то есть уметь молчать и не менять постоянного выражения лица. <…>
И когда человек, говорящий с тобой, рассуждает неразумно, говори с ним ласково и соглашайся».
По-моему, прекрасный совет.
18.9. В Мадриде и в России
А тем временем в Мадриде проходит саммит НАТО, и журналисты возмущаются, обнаружив в меню «Русский салат».
В России, кстати, никто не называет его русским – здесь он называется салат «Оливье», потому что придумал его повар бельгийского происхождения по имени Люсьен Оливье.
Я не знаю наверняка, но у меня такое ощущение, что рано или поздно здесь, на нашем цивилизованном Западе, как принято говорить, в колыбели законности, в какой-то момент запретят русские горки.
Правда, в России их тоже не называют русскими – здесь они называются американскими горками.
Но я жду не дождусь, когда их запретят в рамках контрсанкций.
18.10. Доберемся до всех
Сохранилась стенограмма заседания оргбюро по поводу ленинградских журналов, на котором Иосиф Сталин, секретарь Центрального комитета Всесоюзной Коммунистической партии (большевиков), обсуждал публикацию стихотворений Анны Ахматовой с ответственным секретарем Ленинградского отделения Союза писателей Александром Прокофьевым.
Прокофьев говорит, что публикация стихов Ахматовой «не такой уж большой грех». Сталин спрашивает, что еще у нее можно найти, кроме того факта, что когда-то давно она сделала себе имя.
У нее есть хорошие стихи о войне, отвечает Прокофьев.
«Сталин. Одно-два-три стихотворения – и обчелся, больше нет.
Прокофьев. Стихов на актуальную тему мало. <…>
Сталин. Тогда пусть печатается в другом месте где-либо, почему в „Звезде“?
Прокофьев. Должен сказать, что то, что мы отвергли в „Звезде“, печаталось в „Знамени“ (в Москве).
Сталин. Мы и до „Знамени“ доберемся, доберемся до всех».
18.11. Все-все
В своей первой повести «Зона. Записки надзирателя», изданной в Италии под названием Regime Speciale («Особый режим»), Сергей Довлатов пишет: «Мы без конца ругаем товарища Сталина, и, разумеется, за дело. И все же я хочу спросить – кто написал
Вот и мне интересно, должны ли мы сегодня позволить, чтобы наше поведение обуславливалось механически, как у собаки Павлова, тенденциями исторического момента?
И тут нельзя не вспомнить Ханну Арендт.
18.12. Ханна Арендт
В книге «Банальность зла» Ханна Арендт рассказывает, что, когда в Болгарии ввели антиеврейские законы, обязывавшие евреев носить нашивку в виде желтой звезды, граждане Болгарии, буквально весь болгарский народ, отреагировали неожиданно: те, кто носил нашивку, «получали от введенного в заблуждение населения столько знаков сочувствия, что стали гордиться своим отличительным знаком».
А вскоре «болгарское правительство вообще отменило этот декрет», обязывавший евреев всегда носить на одежде желтую звезду.
И снова возвращаюсь к Ахматовой.
18.13. Анна Ахматова
В 1946 году, сразу после окончания войны – а это был очень тяжелый период, – членам Союза писателей полагались хлебные и продуктовые карточки, отсутствие которых в те годы, по словам Дувакина, «было равнозначно физической гибели».
Исключенная из Союза писателей, Ахматова напишет: «Таким образом, мне была предоставлена возможность присутствовать не только при собственной гражданской смерти, но даже как бы и при физической».
В книге Дувакина приводится рассказ актрисы Елены Гальпериной-Осмеркиной, которая думала, что Ахматова будет очень подавлена после этих событий. Но, когда актриса приехала к ней месяца через два, Ахматова «неожиданно рассмеялась и приподняла коробку, стоявшую на столе. Под ней лежали продовольственные карточки. „Что это?“ – изумилась я. „Это мне присылают на дом“. – „Кто?“ – „Право, не знаю, но присылают почти каждый день“».
Это делали безымянные доброжелатели.
И после этого у меня спрашивают, за что я люблю Россию.
19. Страна, которую она любила всю жизнь
19.1. По техническим причинам
– Ты слышал, – спросила на днях Тольятти, – что газопровод, идущий из России, перекрыли «по техническим причинам?» По техническим причинам – как писали всюду в России в 1993 году, когда ты туда приехал.
– Да, – ответил я, вспоминая тот день, когда переезжал с окраины в центр Москвы и таксист все повторял: «Там стреляют».
Начинались сумерки, солнце стояло низко, и в этом косом свете, таком удивительном здесь, в России, казалось, что мы сквозь него плывем. В такси громко играла музыка – песня «Перемен» русской рок-группы «Кино», которая начинается словами: «Вместо тепла – зелень стекла, // Вместо огня – дым. // Из сетки календаря выхвачен день. // Красное солнце сгорает дотла, // День догорает с ним. / На пылающий город падает тень. // Перемен требуют наши сердца, // Перемен требуют наши глаза. // В нашем смехе, и в наших слезах, и в пульсации вен // Перемен, мы ждем перемен».