Невеста смерти
Шрифт:
И она зашлась в истерическом хохоте, который прервался так же внезапно, как начался.
— И все же, это кто? Он явно не плод воображения. Хотя бы потому, что кровь уже по воде плывет, — уже спокойно и сосредоточенно произнесла Гортензия, близоруко прищуриваясь и вглядывась в Рагнара.
И Юлия по возможности кратко и доходчиво рассказала тете все, начав с самых крайних событий и невольно выдав все свои предыдущие уловки.
Тетя уже не сидела и не стояла. Она то прислонялась спиной к стене, сплетя на груди руки, то принималась мерить шагами
— Дитя мое, — в глазах женщины блеснули слезы. — Разве ты не могла мне сразу обо всем сказать?! Мы же с тобой делились всем! Неужели я бы не помогла, не подсказала! Я же знала об этой руке…
И она рассказала им обоим то, что хранила в тайне много лет, сочтя пьяным бредом потерявшего жену деверя, открывшего ей душу ноябрьской дождливой и промозглой ночью.
Рагнар, слушая ее, чувствовал, как вода подступает к самому носу — он не заметил, как все его мышцы потеряли контроль и перестали слушаться.
— Откуда ты знаешь? Я-то это все помню, потому что был там…
Гортензия села обратно на лавку.
— Вот что. Поговорить у нас время будет. Вы там сейчас замерзнете уже в этой ванне. Судя повсему, как насильник он сейчас никакой, да и цепи эти. Надо же, с цепями в мою ванну… Ну да ладно. Юлия, у меня сил уже нет, я прилягу. Сейчас принесу тебе мазь и бинты, сама уже управляйся. Поесть тоже найдешь.
— Тетя! Ты самая хорошая тетя на свете… Ты чудо…
— Ты тоже. Чудо…
И женщина ушла, чтобы через какое-то время заглянуть снова, оставив на скамье корзинку, и удалиться окончательно.
Гортензия понимала, что сошла с ума, и это было обидно в тридцать семь лет. И решила подремать в надежде, что утром все происшедшее окажется сном, за свое поведение в котором ей стыдно не будет, а Юлия — ну, это всего лишь сон…
— Милый мой, отважный Рагнар, — Юлия коснулась губами его до скрипа отмытого плеча чуть выше раны. — Ты не представляешь, как я тебе благодарна!
Она прижималась мокрым телом к его груди, гладила руки и спину, и натертая мылом с мельчайшей пемзой кожа, став от этого чувствительнее, отзывалась сладкой болью во всем теле — ему хотелось еще и еще ее прикосновений и поцелуев. Он проклинал все еще свисающие с рук цепи, не дающие обнять и поцеловать девушку.
Юлия выскользнула из ванны, ополоснувшись под струей воды, бьющей из медного крана и окатив его тучей брызг:
— Сам вылезешь?
Он тоже смыл остатки мыла и одним махом выметнулся на мраморный бортик, звякнув таки по нему цепями.
— Садись, — она укутала его простыней, промакивая воду и кровь на его плече. — Не бойся, я очень осторожно…
— Не сомневаюсь, — он наклонился и поцеловал ее предплечья, с которых уже почти сошли намятые веревками полосы, не оставив синяков и ссадин, чего нельзя было сказать о его совершенно содранных кандалами руках.
Юлия, перевязав ему плечо, опустила глаза ниже, на руки, и ахнула:
— А как же
— На руках…
Она взрогнула и стала целовать его, не разбирая куда, смешивая поцелуи со слезами.
— Юлия, — как можно нежнее сказал Рагнар, ощущая на коже корячие капли ее слез. — Ну что ты? Все же хорошо!
— Я от счастья… Я же ждала тебя всю жизнь! И видела во сне!
Тонкие пальчики Юлии сумели пролезть под браслеты кандалов, чтобы смазать все ссадины мазью и даже забинтовать. Ему сразу стало легче.
— Поешь?
— Честно говоря, не откажусь.
Она сбегала на кухню и, постаравшись не разбудить старуху-рабыню, доставшуюся еще в приданое Гортензии вместе с ее личной рабыней и составлявшей их небольшую семью, принесла лепешки, сваренные с вечера крутые яйца, плошку с моретумом из свежего мягкого козьего сыра, щедро приправленного чесноком, зеленью и немного оливковым маслом. Вернулась еще раз, прихватив холодное вареное мясо и кувшин с мульсом.
Она уселась напротив него, наблюдая, как он ест.
— А ты чего? — он кивнул ей на еду. — Ешь. А то сил не будет.
— Мне сил хватит, — она улыбалась, несмотря на бессонную ночь. — Мне так хочется на тебя смотреть и смотреть! Ты так красив.
Он подавился лепешкой:
— Юлия…
— Правда… И теперь, когда мы все поняли, что означают твои надписи на руке, то мне хочется смотреть на нее и смотреть. Да, понятно, что если ты выдержал такое, то все остальные раны тебе нипочем.
Он усмехнулся, вспомнив, как ему, еще совсем мальчишке, накалывали этот рисунок — жрецы, выполнявшие эту работу, должны были бросить наколку при первом же стоне юноши, и на всю жизнь он бы остался с недорисованной татуировкой как свидетельством слабости. Но он выдержал. И не пожалел — потому что боевые раны были позже, и он встретил их не дрогнув.
Его глаза сами закрылись от усталости — и тут вокруг поднялся крик и топот.
— Ни с места! Всем оставаться на своих местах! Несравненная госпожа, ты в безопасности, отойди от него.
Он сосредоточил зрение — вокруг стояла целая толпа мужчин с мечами, луками, топорами и почему-то ведрами.
— Вы кто?
— Декурион урабанариев Плавт. Пройдем для разбирательства и установления личности. Руки!
Он встал, удерживаемый за плечи с двух сторон, и протянул руки, волоча цепи.
Плавт присвистнул:
— Так. Беглый раб. Далеко бежали?
— Вперед.
— Отлично. Издалека?
— Из Лудус Магнус.
— Еще лучше. Потому что врешь. Оттуда невозможно убежать.
— Ну, извини, — он пожал плечами, забыв о ране, и едва не застонал от боли.
— Как проник в дом доблестного префекта спекулаториев? Цель визита? Ты сам понял, куда влез?! — Плавт ничего не понимал и пытался выяснить хоть что-то у этого великана, закованного в цепи, покрытого татуировками и бинтами и взирающего на него, несмотря на это, абсолютно невозмутимым взглядом глубоких и ясных изумрудных глаз.