Невесты Шерраби
Шрифт:
— Оливия, я солгал тебе только один раз, не собираюсь делать этого впредь и не хочу, чтобы ты лгала мне. Поэтому давай поскорее забудем об этом и вернемся туда, где мы есть.
— А где мы есть? Нигде. Разве что в постели, где удовлетворяли временное влечение. — Никогда в ее голосе не звучала такая горечь.
— Может быть, для тебя оно и временное, — резко перебил ее Саймон. — Но мое влечение к тебе временным не назовешь. — Он хозяйским жестом положил ладонь на ее живот.
— Перестань, — сказала она. — Это больше не поможет.
— Ладно, — бросил он. —
Саймон повернулся к ней спиной и через несколько минут, к ее вящей обиде и огорчению, действительно уснул.
Оливия лежала неподвижно и не сводила глаз с лунного зайчика на стене. Дыхание Саймона было мерным и спокойным. И хотя их разделяли каких-нибудь шесть дюймов, между ними зияла широчайшая пропасть, через которую нельзя было перебросить мост. А он сладко посапывал, как будто ничего не случилось.
О, она понимала, почему Саймон решил прочитать ее дневник. Как готова была понять и то, что он не сказал правды, щадя ее чувства. Дэн тоже лгал, щадя ее чувства. Но щадя ее, он тем самым щадил себя.
С Саймоном все было по-другому. Теперь она достаточно узнала его, чтобы понимать: он слишком мужественный человек, чтобы щадить себя за счет другого. Но это ничего не меняло.
Вся беда заключалась в том, что теперь Саймон знал ее насквозь. Знал ее надежды, мечты, иллюзии, пустяковые глупости, ошибки, которые она совершила, и случайные обиды. Знал о слепой, нерассуждающей преданности Оливии человеку, который был ее первой и последней любовью. Он стал свидетелем того, как постепенно рассыпалась ее семейная жизнь. И это было хуже всего. У нее больше не оставалось тайн.
За исключением одной. Саймон не знал о ее чувствах к нему.
И никогда не узнает. Потому что она сама не знает собственных чувств.
Ветер колыхал штору, и лунный зайчик на стене становился то ярче, то бледнее. Оливия заставила себя закрыть глаза. Как она сможет прожить предстоящие годы, чувствуя себя беспомощной перед человеком, который женился на ней по расчету? Человеком, который знает о ней все. В душе Оливии не оставалось ни малейшего уголка, куда бы он не мог заглянуть.
Саймон говорил, что ей нечего стыдиться. Это правда. Она не чувствовала себя опозоренной. Просто оказалась голой перед человеком, который не имеет права видеть ее без одежды. Да, конечно, он ее муж. Но не в том смысле слова. Их соединила лишь целесообразность, желание и необходимость произвести на свет законного наследника Саймона.
Если бы тогда в лесу он сказал ей правду…
Саймон задвигался во сне, повернулся и положил руку ей на грудь. Оливия лежала тихо, не смея шевельнуться.
Лишь около пяти часов утра она забылась тревожным, беспокойным сном. Несколько часов спустя, когда солнце уже пошло на убыль, она проснулась, чувствуя себя совершенно разбитой.
Сначала она не поняла, где находится. Затем увидела бело-золотые стены и все вспомнила.
Прошлая ночь. Париж. Орлы в изголовье. Кремовые бархатные шторы… и Саймон, сначала подаривший
Оливия повернула голову. Рядом никого не было. Поглядев на часы, которые она не удосужилась снять, Оливия увидела, что уже два часа. Неудивительно, что Саймон давно встал. Она прислушалась, не доносятся ли какие-нибудь звуки из ванной. Нет, там было тихо.
Неужели он уехал? Не разбудив ее? Ох, нет… Нет, конечно, он не оставит ее на произвол судьбы. Саймон прочитал ее дневник и сердился, что она не соглашается махнуть рукой и простить его. Но он бы никогда не бросил ее в чужой стране…
Хлопнула дверь, и в комнату вошел Саймон, державший под мышкой газету. Джинсы и черная рубашка делали его таким неотразимым, что Оливия на мгновение забыла обиду и протянула к нему руки. Затем она все вспомнила, и руки бессильно упали на кровать.
Уголки рта Саймона недовольно опустились.
— Я вижу, ты все еще дуешься, — сказал он.
Дуется? Только-то? Он что, считает это детским капризом?
— Нет, — ответила она. — Я не умею дуться. Конечно, ты это знаешь. Как и все остальное.
— Верно, — согласился он, пропуская шпильку мимо ушей. — Но выяснилось, что я знаю далеко не все. Поэтому скажи, что нужно сделать, чтобы поставить точку. — Он подошел к кровати и посмотрел на Оливию так, словно хотел схватить ее за воротник и хорошенько потрясти.
Если бы все было так просто…
— Мы не можем поставить на этом точку, — сказала она. — Что сделано, то сделано.
— Вижу. Значит, мы снова возвращаемся к этому проклятому дневнику. Поверь, Оливия, если бы я мог не прочитать его, то и не прочитал бы. Каким образом я могу компенсировать тебе моральный ущерб?
Ущерб? Он не понимал ее. Да и как ему было понять. Никто никогда не забирался к нему в душу.
— Ты не можешь его компенсировать, — сказала она. — Слишком поздно.
— А не слишком поздно брать назад брачные клятвы? Не слишком поздно забыть о том, что произошло между нами этой ночью? — Он хлопнул газетой по колену. — Знаешь, я не уверен, что хочу разорвать эти узы. По крайней мере, пока. А ты?
В его глазах, голубых и ярких, как зимнее утро, горел такой вызов, что у нее закипела кровь. Она, здравомыслящая Оливия Нейсмит, снова захотела испытать то, о чем до вчерашнего вечера и не мечтала. Но тот вечер канул в Лету. Она не могла позволить себе те же мечты.
Однако пути назад не было. Она поклялась принадлежать Саймону Себастьяну в горе и в радости. То, что их брак не удался, ничего не меняло. Она заключила сделку и должна соблюдать ее условия. Нужно думать о Джейми. Но она и без того не пошла бы на разрыв: в характере Оливии не было вероломства.
— Нет, — ответила она, заставив себя смотреть во властные голубые глаза. — Я не хочу рвать… ничего. — Кроме их пародии на брак. Но этого она сказать не могла.
— Отлично. Раз так, вставай. Горничная хочет убрать номер. — Он отвернулся, сел в кресло и взялся за газету.