Невезучая, или невеста для Антихриста
Шрифт:
Сиденье подозрительно быстро обрело твердость, потом машинка боязливо хлопнула антикрылом и, не жужжа, опустила возле меня боковое стекло.
— Ну, так-то оно лучше, — выглянув в окно, улыбнулась я. — А тут кто живет? — с удивлением не обнаружила никого движения в районе — все было серенько, мрачненько и только повсюду торчащие фонарные столбы изредка мигали лампочками, создавая некое оживление.
— Вбивцы, развратники, маньяки, — лениво сообщил Сеня, и мне сразу перехотелось ехать на его "скурсию". Как говорится,
— И собачка тоже маньяк? — с ужасом проводила взглядом одинокого песика, сначала активно пытавшегося полюбить столб, а опосля, бросившего эту гнусную затею, поднявшего ногу и обильно полившего его отходами своей жизнедеятельности.
— Ты чего? — покрутил мне у виска Семен. — Столбы — это маньяки, а собачка — их вечная кара.
— Жуть, — передернуло меня, когда собачка со знанием дела пошла насиловать очередной столб.
Машинка медленно тронулась с места, и мой взгляд упал на красивые черненькие указатели, висевшие вдоль дороги. На одном из них жирными белыми буквами было написано "Рай — девятьсот девяносто девять километров".
— А почему девятьсот девяносто девять? — не поняла я.
— Так адская цифра, ты чего, не знала? — страшным шепотом поведал Сеня.
— Так вроде ж три шестерки, — таким же страшным шепотом поправила его я.
— Какие вы, люди, недалекие, как две извилины, — опустил весь род людской Семен. — Так просто вам все тайны и рассказали. Два умножить на девять сколько будет?
— Ну, восемнадцать, — почесала макушку, по-прежнему ничего не понимая.
— Вот, — поднял вверх совершенно не костлявый указательный палец товарищ Смерть.
— Чего "вот"? — опять протупила я.
— А теперь восемь плюс один, сколько будет? — рыкнул Сеня.
— Девять.
— Вот.
— Чего вот-то? — у меня почему-то возникло болезненное ощущение, что я на экзамене у Эдгема Трофимовича и мне популярно объясняют, что по теории вероятностей я круглая дура.
— Ну, ты и тупая, — подтвердил мои страшные догадки Семен. — Умножь на девять любое число, потом сложи цифры, которые получатся, и выйдет девять. Адская цифра. А шестерками у нас в аду только черти числятся. Поди, подай, принеси. Усекла?
Поняла я смутно. Но подавать видимость Сене, что я совсем безнадежна, не стала.
— А при чем тут рай? — дернула я Семена. — Мы ж вроде как в аду?
— Ну, ты темная, — поразился Семен. — Так дорога в рай через чистилище лежит. У нас все схвачено. Ни один новопреставленный мимо не проползет. Думаешь, ты как здесь оказалась? — подмигнул мне он.
— Как? — не, ну, интересно же, как меня вместо рая в ад притащили.
— Знамо как — дед Панас на снежках новую сказку испытывал. Вот они тебя с похмелья, пардон, от избытка чувств и потеряли.
— Какие снежки? Какую сказку? И дед Панас — это кто? — что-то я ничего не поняла.
— Снежки — это ангелы, ну,
— За что ж его в ад-то?
— Дык все за те же сказки. Сказка, она ж особого настрою требует, — Семен, как алкаш со стажем, щелкнул пальцами по подбородку, недвусмысленно намекая, какого именно настрою требует сказка. — Ну, и переборщил дед с настроем-то. Прямо в прямом эфире и переборщил.
— Как переборщил?
— Как, как? — коварно ухмыльнулся Семен. — Рассказал дитяткам сказку, а в конце добавил: "Вот такая хуйня, малята"
— И что дальше? — приходя в себя от шока, поинтересовалась я.
— Шо, шо, сидит теперь у входа в преисподнюю и сказки гонит, пардон, рассказывает. Самая шедевральная была, когда Оксану Ивановну принесли. Ангелы потом три дня вспомнить не могли, кого они приволокли. И рыдали-то так натурально, все причитали — птичку жалко, птичку жалко.
— Какую птичку? — не, ну, я офигеваю с их загробного дурдома.
— Так Панас им сказку про гордого орла рассказывал, пока Владыка Оксане Ивановне по ушам ездил, в смысле, предложение руки и сердца делал, — Семен задумчиво почесал затылок и поправился: — Не. Не сердца. Какую-то он ей другую часть тела предлагал. Не помню. Помню только, что по морде она ему красиво въехала.
Тут я, конечно, к крале респектом сразу прониклась. Там такой чернокрылый бугаина, что железный Арни супротив него дистрофик, а она его по морде. Красивой, между прочим, морде. Самоубийца. Уважаю.
— А дальше?
— А что могло быть дальше? — выдал Сеня как само собой разумеющееся. — Владыка рубашку на груди порвал, крылья сложил и под "жалко птичку" с небес-то на землю и кинулся.
— Зачем?
Нет, я понимаю, что он вроде как падший, но если из-за каждой бабы с небес падать, так и отбить себе чего-нибудь можно. Хотя как я на него посмотрела, так он, по-моему, на всю голову на этой своей Оксане Ивановне отбитый.
— Как зачем? — вытаращил глаза Семен. — Он же, пока в гипсе лежал, Оксана Ивановна, доброе сердце, — тут Семен опять нервно побил себя по губам и поправился: — Бессердечная тварь, пытала Владыку своими бульонами, котлетами и бужениной.
И вот после слова "буженина" Сема зачем-то заляпал слюной приборную панельку.
— А дальше? — даже не знаю, почему я так прониклась, но жутко хотелось знать, запытала ли краля чернокрылого до победных конвульсий али нет.
— А дальше случилась беда, — трагично поведал Семен. — Запах котлет, буженины и пирожков долетел до рая. В палату к симулянту, пардон, больному, явился Пресветлый, и его ванильная морда стала требовать контрабанду, в смысле, Оксану Ивановну обратно.
— А она что?