Невинные дела (Худ. Е.А.Шукаев)

Розвал Сергей Яковлевич

— Ваша честь, — сказал он, — защита ходатайствует о вызове в качестве свидетеля профессора Эдварда Чьюза…

— Чью… Чью… Чью?.. — Судья не мог прийти в себя от изумления. И в самом деле, это было до того неожиданно, что, вероятно, и оратор более плавного стиля стал бы заикаться. — Чью… Чью… При чем тут Чьюз? Вот именно: при чем? — выговорил наконец Сайдахи.

— Ваша честь, защитой только что получена нижеследующая телеграмма от профессора Эдварда Чьюза: «Считаю долгом заявить, что, по твердо установленным мною данным, фигурирующие на процессе якобы похищенные секретные чертежи не составляют никакого секрета. На прожекторном заводе в Медиане не было намечено производство секретных частей так называемого изобретения Ундрича. Прожектор сам по себе секрета не представляет. Действительную секретную деталь Ундрич по особым причинам не мог доверить заводу. Обвинение в хищении секретных чертежей — провокация. В интересах

справедливости требую предоставить мне возможность выступить на суде со свидетельскими показаниями».

Это был оглушительный взрыв! Судья Сайдахи перестал заикаться: он попросту молчал и делал какие-то затрудненно-дыхательные движения на манер рыбы, вытащенной из воды. Прокурор Айтчок, вцепившись в пюпитр, весь подался вперед и, казалось, готов был броситься на адвоката.

Публика ахнула. По залу прошел все более усиливающийся ропот.

Судья Сайдахи схватился за спасительный молоток и принялся яростно колотить им. Когда наконец буря стихла, судья объявил перерыв до следующего утра.

А назавтра страна узнала, что господин Сайдахи тяжело заболел и слушание дела о Медианском восстании прервано. Конечно, во внезапную болезнь судьи не поверили. Никто ничего не понимал…

Для того чтобы это понять, необходимо возвратиться несколько назад, к событиям, истинный смысл которых не сразу и не так-то легко раскрылся.

Часть III. Бизнес безумия

1. Исповедь майора Дауллоби

Большинство людей слепы, как новорожденные, — эта слепота не неисцелимая, потому что зрение у них есть, они только не знают, как им пользоваться.

Дж. Джонсон. «Теперь в ноябре»

— Ты знаешь, чем больше слежу я за этим процессом, тем больше меня тошнит, — сказал как-то профессор Чьюз сыну. Они сидели в рабочем кабинете старика. На письменном столе лежал развернутый номер «Рабочего» с отчетом о медианском суде.

— Все подтасовано. Отовсюду торчат уши ослов-провокаторов! На кого это рассчитано? На круглых идиотов или на безнадежных слепцов? — сердито сказал старик, отталкивая номер газеты. Сын молча улыбнулся.

В дверь постучали. На пороге появился Роберт, старый слуга Чьюза.

— Вас, профессор, спрашивают. Вот… — слуга вручил хозяину небольшой конверт.

Чьюз вскрыл его и пробежал глазами письмо. Сын следил за выражением его лица: оно явно отразило удивление.

— Роберт, попроси подождать гостя. Я позвоню.

Когда слуга вышел, старик сказал сыну:

— Знаешь кто? Майор Дауллоби…

— Дауллоби? — изумленно воскликнул Эрнест. — Летчик-испытатель Ундрича? Что ему нужно?

— Не знаю. Вот видишь: «Майор Дауллоби просит немедленно принять его по чрезвычайно важному делу. Записку не оглашать, имени не называть. В случае отказа в приеме — записку немедленно уничтожить. Но отказа быть не должно».

— Решительно, хотя и непонятно… — заметил сын. — У него послезавтра испытание «лучей смерти». — Эрнест взял со стола одну из газет и развернул. С листа смотрело широкое бритое лицо молодого еще человека в военной форме. Под портретом разместился автограф летчика: приветствие читателям газеты, украшенное внизу размашистой подписью.

— Очень хорошо, Эрни, что ты здесь, — сказал отец. — Без тебя я, пожалуй, не решился бы: мало ли чего можно ждать от этих господ… Приму, как думаешь?..

— Уж очень решителен тон записки, трудно отказать. Думаю, вдвоем мы можем…

Чьюз позвонил. Дверь открылась, и гость вошел. Отец и сын изумленно переглянулись. Эрнест даже привстал. Перед ними стоял пожилой человек в штатском костюме, с большой черной, начинающей седеть бородой.

— Простите маскарад, — начал он, не тратя времени на приветствие. — Поверьте, вынужден. Осторожность… Профессор Эрнест Чьюз? — вопросительно поклонился он Эрнесту. — Могу быть уверен: в комнату никто не войдет? — Затем гость неожиданно снял с себя парик и бороду, и на хозяев глянуло то же широкое бритое лицо, которое они только что видели в газете. Гость тоже увидел раскрытый на столе лист газеты с портретом. — А, удостоверились? — сказал он, усмехнувшись. — Что ж, мою физиономию изобразили точно… Зато остальное… — Дауллоби махнул рукой. — О, эти репортеры! Все тут есть: и ас, и рекорды, и рубаха-парень, и могущество нашей авиации, и даже моя новая вилла на берегу моря, все есть.

Только мне стыдно за эту виллу! Да, стыдно! Разрешите сесть?

Эрнест придвинул гостю кресло.

— Господа, вы не священнослужители, не буду докучать вам исповедью, а все-таки… Может быть, у вас тоже такое представление о военных? — гость ткнул пальцем в раскрытый газетный лист. — Есть, конечно, есть такие… Кто знает, может, и большинство… Да не все же! Нет, не все!.. Поверьте, рекорды ставил и за самолетами нацистов гонялся не из-за лихачества. И даже не из-за денег. Позвольте же немного быть и патриотом! Да, позвольте! — Дауллоби решительно ударил ладонью по ручке кресла и вопросительно уставился на обоих ученых, как будто бы это именно они не позволяли ему быть патриотом. — Сорок нацистских самолетов — не правда ли, недурной счет? Неужели сбил за деньги? А вот теперь, когда говорят: против нас готовится Коммунистическая держава — ну что ж, сказал я себе, умели мы летать тогда, сумеем и теперь… Да, сумеем, но только чтобы честно… Уж если идешь за родину, кладешь за нее голову, то хочешь честности: за родину умирать, так за родину, а не за что-нибудь другое. — Дауллоби вдруг явно смутился и поспешно добавил: — Вы простите громкие слова. Ну, да знаете: когда двое несутся друг другу навстречу быстрее звука, то тут умереть — дело обыкновенное… А вот, позвольте, честности-то — и не видно. Кричали, кричали: нападают, на нас нападают, завтра, сегодня, сейчас нападут!.. А они не нападают. А теперь у нас кричат уже другое: нечего ждать, самим надо нападать! Но позвольте, почему же это? А потому, что они коммунисты. Ну и что же? Признаюсь, в политике я не специалист, но людей разбираю. Да и будьте спокойны, война — дело такое, человека наружу выворачивает, не спрячешься. А коммунистов я довольно на войне повидал: парни крепкие, честные, дай бог каждому таких союзников! С одним побратался. Если бы он вовремя не прострочил из пулемета нациста, удобрять бы мне землю за океаном. Вот это самое — стоять друг за друга — они умеют, здорово умеют, по честному, по-военному… Нет, пусть мне сначала докажут, что эти парни хотят напасть на меня… А вот получил я недавно письмо от приятеля. За океаном он, в оккупационных войсках… Пишет, что старого знакомца генерала фон Брюгге наши же власти из тюрьмы выпустили. Не знаете генерала фон Брюгге? И отлично, что не знаете. Подлец. Он наших парашютистов приказал в плен не брать, а расстреливать в воздухе и на земле. В лагере расстреляли двадцать наших летчиков. По его приказу. Я мечтал: вот бы генерала Брюгге к земле пустить. Да разве его достанешь: он летал только в своем кресле по своему кабинету. Ну, а теперь совсем не достанешь: наш друг!..

Дауллоби замолчал. Через мгновение он очнулся.

— Простите, я, кажется, расчувствовался, — сказал он почти виновато… — Но я хотел бы, чтобы поняли, почему я пришел к вам. А то, пожалуй, не поверите… — Он снова немного помолчал. — Повторяю, в политике я не ас, нет, совсем не ас. Социалисты, коммунисты, сторонники мира — для меня это дело, темноватое. А все-таки понимаю: для войны нужна причина настоящая, основательная. Воевать потому, что они там, за океаном, хотят жить по-своему, — нет, это увольте! И вот я решил обратиться к человеку, в искренность и честность которого я верю. Да что там я! Все верят. Враги — и те верят! Это вы, профессор Чьюз. — Дауллоби, видимо, опять смутился, но преодолел свое смущение. — Позвольте сказать прямо, по-военному. Вы могли заработать миллионы на своем изобретении, а вы согласились отдать его бесплатно, лишь бы оно послужило людям. Вы отказались от миллионов, когда его хотели сделать орудием войны. Вот человек, сказал я, которому можно верить и все рассказать…

— Да что рассказать? — спросил Эдвард Чьюз.

— Ну конечно, не то, что я рассказал. Ради этого не стал бы вас беспокоить. Дело поважнее. Сейчас убедитесь. Разрешите? — Он вынул сигарету, зажег, сделал несколько жадных затяжек.

— Так вот, — продолжал он после непродолжительной паузы. — Месяца два назад вызвал меня к себе военный министр. Генерал Реминдол. Вызвал и сообщил, что мне, как прославленному летчику страны (так он сказал, я только повторяю), доверяется чрезвычайно ответственное дело: испытание изобретения Ундрича. Он объяснил мою роль. Не буду повторять, вы знаете, как происходило в Медиане. Ну что ж, наше дело военное: начальство приказывает — выполняй. Министр спрашивает: «А не боитесь?» — «Господин генерал, говорю, я был на войне». — «Еще бы не знать! Да и тут есть опасность. Самолет загорится, а вдруг обломки вас заденут при спуске на парашюте…» — «Постараюсь, чтобы не случилось», — говорю. «Да, конечно, но все-таки риск. Мы хотели бы достойно вознаградить. Пятнадцать тысяч вас удовлетворят?» Пятнадцать за один пустяковый полет? Ей-богу, я не верил: ослышался я, он ли оговорился? «Да, пятнадцать, — повторяет. — Государство умеет достойно ценить отвагу». Так вот мы и договорились.