Невыдуманные истории. Веселые страницы из невеселого дневника кинорежиссера
Шрифт:
Авет Карпович схватился за сердце, судорожно глотнул воздух; и повалился в кресло.
Поняв, что розыгрыш близится к концу и не имеет эффектного конца, мы кинулись к Генриху.
– Ты что, с ума сошел?. . Я еще не успел подменить скрипку, – прошипел я ему на ухо.
Генрих промычал что-то невнятное, качнулся, и отрешенно направился к двери.
Дружный смех присутствующих привел в сознание «пострадавших». Скрипка торжественно была вручена Габриеляну.
Не знаю, весело ли было в то утро Авету Карповичу и Генриху, но мы,
И каждый раз, когда доводится встречаться нам, участникам этой шутки, мы не можем сдержать смех. Перед нами тут же возникают трагикомическое выражение лица Авета Карповича и беспомощная растерянность Генриха, ставшего главной жертвой своей же выдумки.
* * *
Стрелки часов давно перевалили за полночь.
А Ваграм Камерович все рассказывал, рассказывал…
Рассказывал о Сальвинни и Элеоноре Лузе, о «Вакхапа-ках» в Арташате и Сирануйш, о своем дебюте в константинопольском театре – «на сцене того самого театра, где играл несравненный Адамян», о кинжале, которым пользовался великий трагик и который, «волею судьбы, достался ему – Папазя-ну»…
– Подумать только, стационарный театр наш насчитывает меньше лет, чем армянское театральное искусство столетий…
Папазян задумался.
– И как это никому не пришло в голову снять фильм о нашем многострадальном, поистине героическом театре, его самоотверженных тружениках.
Спустя неделю я прочитал Ваграму Камеровичу сценарную задумку. Меня тогда нисколько не смущало, что почти все в записи было придумано.
… Петрос Адамян, преследуемый янычарами Султана Га-мида, бежал из Константинополя и… умирал в ночном увеселительном заведении Парижа, на сцене которого дебютировала Сирануйш, а Папазян начинал свою актерскую деятельность в труппе бродячих французских комедиантов…
Ваграм Камерович молча слушал, зажав лицо ладонями. Трудно было угадать, что он думает о моей затее.
Я дочитал последнюю страницу и вопросительно уставился на него. Папазян не спеша докурил сигарету и неопределенно сказал:
– Да… Пожалуй, может быть и такой фильм. Только вот фамилии следует изменить. Очень уж вольно ты с нами обошелся. Впрочем, в молодости и я не щадил факты.
Он протянул мне свою книгу «По театрам мира». На титульном листе написал размашистым почерком:
«С верой, что эта книга поможет создать фильм о славных артистах нашей сцены. Ваграм Папазян. 1946 год. Москва».
* * *
Премьера фильма «Русский вопрос» в Центральном доме кино была назначена на 11 февраля 1948 года.
Арам Ильич Хачатурян обещал «Разразиться обстоятельной речью». Он намеревался высказать «добрые слова в адрес
Ромма». Рассказать о его методе организации творческого процесса фильмосложения. О роли музыки в кино по-Ромму.
Утром, по своему обыкновению, Арам Ильич развернул
Пересилив себя, Арам Ильич пришел на премьеру. Устроился в одном из задних рядов партера. Несмотря на настоятельные уговоры Ромма, на сцену не поднялся. Ему, естественно, было не до речей.
… Ту ночь, удивительно емкую и содержательную, мы провели в доме Арама Ильича. Мы – это я и Манук Баблоян, тогда директор студии «Союзмультфильм».
Пока мастер сооружал «банкетный стол», я стал разглядывать кипу «парадных фотографий». На них Арам Ильич был изображен при всех регалиях – с орденами и лауреатскими медалями. Вернувшись из кухни, Арам Ильич застал меня за этим занятием. Он, как мне показалось, ошутил неловкость, – очень уж «не ко дню» были эти фотографии. Арам Ильич, как бы оправдываясь, сказал:
– Это… Самвел Хантикян прислал… Из Еревана…
Он выбрал одну из фотографий и надписал:
«Дорогому Юре Ерзинкяну на память и с пожеланием пышного расцвета его дарования. От Арама Хачатуряна. 12 февраля 1948 г. Москва.»
Манук с завистью наблюдал за тем, как Арам Ильич надписывал мне свой портрет. Это не ускользнуло от внимания Хачатуряна. Он отобрал фотографию и… надо же такому случиться, забыл, как зовут нашего нового друга. С минуту длилась неловкая пауза. Прервал ее дверной звонок. Пришел Вано Ильич Мурадели. Он был одет по-домашнему. Грузную фигуру облегал синий спортивный костюм (жил он в том же доме, выше этажом). Вано Ильич был по обыкновению шумен и весел (в этот-то день!). В пальцах мощных рук он сжимал полдюжины бутылок «Цинандали».
– Надо же обмыть это историческое решение нашей партии…
Он хитро подмигнул Хачатуряну. Придирчиво оглядел накрытый к ужину стол. Видимо, оставшись недовольным, скрылся за дверью. Спустя несколько минут он вернулся нагруженный чем-то объемистым, аппетитно пахнущим чесноком и перцем.
… Первый тост произнес Баблоян. Говорил он пылко, «зажигательно». По всем правилам заправского тамады.
Арам Ильич слушал его рассеянно. Силился вспомнить имя гостя.
После добрых слов, адресованных «провинившимся» композиторам, Манук приложил руку к сердцу и торжественно, словно произнося клятву, сказал:
– Пусть Бог меня покарает, если я – Манук, не…
Арам Ильич еле сдержался, чтобы не рассмеяться. Он тут
же подписал фотографию и вручил повеселевшему тамаде.
… Всю ночь Хачатурян рассказывал о задумке написать балет «Спартак». Проигрывал на рояле «куски замысла», под восторженные возгласы Мурадели:
– Надо же!. . Вот здорово!. . Браво, старик, браво!..
Вано Ильич был «не по времени» оживлен, весел.
– Чему это ты так обрадовался, Вано? – раздраженно спросил его Хачатурян.