Нежность к мертвым

Данишевский Илья

неинтересно читателю. Я говорю о том, что художник раз за разом

поднимает из тины обломки одному ему известной статуи. У нее

всегда одно лицо; одинаковое количество трещин и рук; меняются

освещение и ракурсы. Я говорю о скуке, с которой читатель подходит

к очередной книге хорошего автора. Отбрасывая и уничтожая эту

статую, он ищет лишь оттенки утреннего солнца или вечерней гари на

каменной шее, что-то новое, способное привлечь его взгляд;

феноме-

нальное, то есть — сенсационное, выходящее за рамки, обычно отве-

денные нам зрением; то есть — не способное к жизни, раз не представ-

ленное в ней, но желающее жить, как, скажем, граф Дракула, Сенека

или истории вновь воскресающих и воскресающих антигероев, завер-

нутых в хитон харизмы. Я завязываю свои шнурки или наблюдаю, как

какой-то мужчина завязывает свои. Так как я сквозь два этих метода

возвращаюсь в Амстердам, становится ясно, что это не волшебная

сила, заточенная в предмет и освобожденная моим к нему прикосно-

вением, а что-то совсем другое, лежащее в феномене чувственного

восприятия… что это за Амстердам(?), который я вижу, как только

прикасаюсь к шнуркам… конечно, он ничем не похож на настоящий —

тот настоящий, каким я видел его в прошлом — и лишь отголоском

его напоминает; больше он похож на возлюбленную женщину или

контуры черепной коробки возлюбленного — изведанный и лишь нам

подчиненный город.

240

Нежность к мертвым

вижу дверь, я уже знаю, подойдет ли к ней мой ключ. Он не

подойдет, я знаю, та дверь должна чем-то отличаться от…

– Еще кофе…

– Извини.

– Продолжай, – разрешаешь ты, мы вновь остаемся одни,

но скоро тебе принесут кофе, и это похоже на моменты, когда

сон разрывается и мое движение путается в одеяле.

Иногда город теряется в шуме, в клаксонах, столицах, об-

растает ненужными и лживыми подробностями, которые я

интеллектом пытаюсь вплести в него. Он становится озером с

мусором моих объяснений, он лишается своей искренней ин-

туитивности. Тогда — в его водах я тоже вижу людей и потаен-

ные двери; люди плавают в своих повседневных одеждах и

обсуждают сырость, а двери вмонтированы в пузыри воздуха,

поднимающиеся с темного дна к поверхности, и это похоже на

витрины магазинов и однодневные предприятия, быстро стре-

мящиеся к своему угасанию. Вот видишь, наши категории

вторгаются туда, и город — шумит поправками к каким-то за-

коном, весь мой мусор

заполняет его воды, отравленные реки

течением все дальше и дальше уносят от меня волшебную

дверь.

– Я хотела сказать…

– Тебе скучно.

– Я хотела сказать, что выхожу замуж.

– Хорошо. Помнишь, как ты сидела у пса и думала, что

это твой жених? Плакала над его раной.

– Мне было семь.

– Ну и что… разве ты больше не ищешь дверь или у тебя

нет ключа?

Я говорю, что художник не создает; он лишь разворачивает в раз-

ном освещении и выбирает новые ракурсы. То, что он всегда описыва-

ет чудовище. Спящее на дне, в омуте. Античную статую с пустыми

глазами. Какую-то завораживающую смерть, зияние. Художник — это

тот, кто вместо отражения, видит в зеркале Жан-Поля Сартра; завя-

зывая шнурки, – Амстердам», – и ты отвечаешь мне, что я старомо-

ден, обожаю свою начитанность, и на платье твоем узор из кругов и

ромбов, а мне кажется, что круги — это головки репейника, кусающие

твое платье.

241

Илья Данишевский

…только купленный в «Тиффани»; она предательски дале-

ка, я вижу ее в репье, коронованная его зубами, розовые серд-

цевинки репейника блистают в ее волосах; красота эта обвен-

чана с клоками выдранных волос, обмотана ими, уничтожена в

памяти многими сотнями парикмахерских салонов; эта красота

ее волос с рубиновыми и немного светяще-гнилого цвета серд-

цами репья… по тому, как приходит ко мне сон, можно предви-

деть и содержимое города; он будто разделен и вобрал в себя

множество моих домыслов о нем и распахивает свои ответы на

мои вопросы. Мучительные ночи, когда погружение сопряжено

с меланхолией — чаще показывает мне осень; улицы заметены

листвой, а еще я вижу, как ветер подхватывает черепицу и

кидает мне под ноги, и тотчас я понимаю, что это не черепица,

а листья. Бархатистые шлейфы белоснежных ленточных червей

в волосах дамы на осенней площади. Она обнажена, но репьи,

впившиеся в ее кожу тут и там, скрывают от меня всю дели-

катность ее положения; я не разглядываю ее наготу, глаза мои

прикованы к подвижности ее волос, оживленному белоснежно-

му движению ее лент — будто первый отклик зимы — а потом я

смотрю в ее лицо, оно так контрастно, но по пробуждению его

черты рассыпаны и равно рассеяны вдоль всей поверхности

моих воспоминаний. Она спросила «который час?», и прядь