Нежность к мертвым

Данишевский Илья

над правым ухом шевельнулась, узкомордый червь прополз

оттуда вдоль резной поверхности ее раковины и, положив свое

лицо на трагус, сказал, что «три часа, как полночь миновала»,

затем ушел. Она воскликнула «я опоздала!», побежала к дому,

у порога встала на колени, и стала умолять ее впустить, шеп-

тать, что замечталась. Дом впустил, его дверям, поцеловав ла-

тунную ручку, она клялась — «…в последний раз»

Я видел солнце, с искривленно-плотными

лучами. Оно ле-

жало, не понятно, то ли в саже, то ли в бархате над префекту-

рой. Небо шевелилось, как вода и было ощутимо.

Есть сны о наводнении. Будто бы в город, каждые семьде-

сят лет, приходит вода, и все готовят корабли; корабли стоят

на площадях, люди на палубах, и ждут, когда потоп поднимет

их над макушками их ратуш и соборов, когда они взлетят по-

ближе к черно-бархатному небу26.

26 … Город сужается до размеров точки на горизонте; очертания

его башен и богаделен стираются, его тени уже напоминают мигрень,

242

Нежность к мертвым

– Зачем ты выходишь замуж?

– Ваш кофе.

– Спасибо. Счет. Продолжай; пятнадцать минут.

– У меня есть лишь одно объяснение. Пошлое, какое-то

литературное, но мне кажется, что литературы во мне уже дав-

но больше, чем каких-либо настоящих суждений. Все во мне в

словах, я думаю словами, связываю их в цепи, выстраиваю и

нагромождаю. Иногда мне кажется, что этих снов нет, но я

придумываю их каждое утро. С этой возможностью все выра-

зить, – но каждый раз об одном, лишь в разной форме, – я

уже не могу понять, сказал ли я это или словом выразил что-то

настоящее. Получается, что все мои слова, все-все, сказанные

за жизнь, стянулись в единый монолог, какую-то одну книгу,

которую можно разбить на главы, периоды, отдельные объекты

и ухищрения, но вся она будет об одном… когда я говорю, то

есть пишу в Нее, что-то, что сама эта книга считает ложным,

слово мое комкается и становится невнятным; иногда же Она

сама мне подсказывает, и эти подсказки я трактую, как сны.

Как шизофрению, депрессию, бедствие. Но и отсутствие, как

шизофрению, депрессию, бедствие. Я несчастен в обоих этих

хищно спящую в раскаленных складках наших мыслей; не долетают

медные языки его колоколов, улиц и свист ветра в коллекторе. Отсю-

да уже не разобрать город, Париж ли, Лондон ли, его характерных

морщин, его голоса, его старческих движений,

бормотание жителей.

Все прекращается в окружающем шуме нескончаемых волн. Моряки

провожают исчезающий город взглядом; в этих взглядах воображаемая

тоска; моряки не привыкли заглядывать глубже, они лишь проносят

океану жертвы, они не догадываются, что спит в туманности их души,

они тоскливо прощаются с городом, как поколения моряков до про-

щалось с его дымкой и силуэтами на горизонте. Так исчезают женщи-

ны, чтобы вновь в других лицах встретить их другими лицами в иных

городах; клятвы и сентиментальные вопросы «как мы назовем ребен-

ка?»; жизнь моряка подобна жизни поэта, между двумя путешествия-

ми будто рваная рана, жизнь как трепещущий на ветру край глубокого

пореза, бездна, даже небытие, лишь сплошная мысль — что, если море

больше не призовет к себе и больше не потребует жертвы? Каждое

погружение в трюм проходит под этой мыслью; кругосветное путеше-

ствие и открытие Индии, что — если на этом Всё? И если моряку

остов доков, вбивающиеся вдаль волнорезы способны напомнить о

настоящей жизни, поэты лишены этих видимых очертаний, этих сим-

243

Илья Данишевский

положениях — когда делаю Делание моей жизни, и когда сво-

боден от него. В первом я чувствую, как постоянно рефреном

твержу одно и то же, о каком-то Амстердаме, о какой-то болез-

ненной точке… если по Фрейду, о чем-то подавленном. Я дол-

жен бы радоваться освобождению, но когда этого нет, мне пус-

то. Я будто ничего не делаю, чем бы ни занимался. Мне про-

тивна эта книга; мне страшно ее отсутствие. Понимаешь?

– Нет.

– Вот и сейчас. Я выстраиваю перед тобой и пытаюсь объ-

ясниться. Но это ложно, это лживая глава, она создана моим

интеллектом в угоду пониманию. Я ощущаю тщетность. Я си-

жу с тобой и не ухожу лишь потому, что полностью лишен

сил, и остаться мне легче, чем уйти, хотя уже и ясно, что мне

не удастся сказать ничего дельного. Сегодня день ложной Гла-

вы. Сегодня я выпущен из собственного бытия и сегодня меня

нет. Для Делания сегодняшний день и наш разговор отсутству-

ет. Я люблю тебя, но как это бессмысленно. В дни отсутствия

даже это ведь бессмысленно. Я люблю тебя ту, у собаки, когда

ты в репейнике, а мой интеллект говорит, что, наверное, дева в

репьях с белым ленточным червем — это ты; какая-то Ты, кото-

рая из множества символов соткалась в моем образе прошлого.