Ничего, кроме настоящего
Шрифт:
– Дуры, блядь, тупоголовые, рогулихи кривоногие, безмозглые, – ругал он медсестёр после попытки пресечения его очередной выходки.
–
Не понимают, суки, что охуительное настроение лечит круче, чем все их сраные уколы.
Без мата он не мог обходиться физически, но матерщина его выглядела незлобливо и как-то естественно, что-ли…
– Ничего, ничего, – говорил он мне, – не плачь, мы на ноги тебя поставим, – и откупоривал очередную бутылку своего безумно дорогого грузинского вина, ящик которого
– Да не плачу я.
– Вот и не плачь, – это у него была такая присказка: "Не плачь".
– Лучше пей вино – оно кровь восстанавливает.
Когда я смог нормально передвигаться и пошёл на поправку, Андрюха приволок мне в палату шашки. Целыми днями мы теперь резались в
"чапаева", доводя своими азартными воплями до опупения весь медперсонал.
Когда я лежал один, я много читал. Всё подряд читал – классику, модерн, приключения, детективы. А потом стали писаться стихи…
Понемножку, потихоньку… Я попросил привезти мне гитару, и часами теперь примерял свои новые рифмы на хрупкие плечики разных гармоний.
Вырисовывалось что-то новое, абсолютно незнакомое. Я старался поймать, запомнить это ощущение, чтобы потом развернуть его, дополнить. Я долго искал свою фишку, и теперь она стала проявляться именно здесь, в больнице. Если мне удастся её нащупать, то пара стаканов крови – недорогая цена за удовольствие. Удовольствие обрести себя.
Из этих болезненных ощущений родился "Втрачений"5 – первая ласточка своего стиля. Поиски, блуждания, находки и утраты.
Загубився в запахах лісових,
Чорне небо кутало погляд мій,
Регіт відьми плівся в гілках густих
І русалки щось шепотіли вслід.6
Было ли мне страшно тогда? Страшно – не то слово. Я же был сам не свой от ужаса. Я потерял всё. Я потерял друзей, я потерял себя, я потерял смысл жизни. А вокруг хохотала нечисть, жрала мою боль, пила мою кровь, высасывала мои мысли…
Нашепотіли розлуку прозорую,
Наспівали вогні у тенетах хащ,
Націлували шию зашморгами,
Але ти мене їм не віддаш.
Я, честно говоря, думал, что часть меня, пишущая стихи, уже умерла. Ведь было время, когда я был не в состоянии родить ни строки. Я ощущал себя пустым, выжатым, холодным и бесцветным. А теперь, смотри ты, пишется такое, что и не сравнишь даже с прошлыми
"удачами".
– Натка, послушай, у меня тут кое-что написалось, – она пришла, и я весь сочусь довольством и радостью.
– Может, тебе ещё нельзя напрягаться? – она, как всегда, переживает за меня.
– Какое там, напрягаться? Оно из меня само брызжет! Как сперма!
– Очень меткое сравнение! – Тата смеётся. Давно она так не смеялась.
– Ты будешь слушать, или нет?
– Буду, конечно, – она уселась на низенький табурет
Пошла вступительная тема, куплет. Руки стали подозрительно мокрыми. Что это я так волнуюсь? В первый раз, что-ли, песни ей пою?
Она слушает, внимательно изучая меня своими большими глазами.
Повернувся, знаючи пісню стріл,
Печаль-траво, ти зберегла сліди,
Сірий попіл замість роси покрив
Мою втечу і тихий плач води.
Ритмическая перебивка. Дробное стаккато:
Очеретяні флейти тужили по мені,
Плакальниць крила вкривали тіло моє,
Поранений птах сів напитися з жмені,
В темній воді вмирання побачив своє.
И самое главное! Кульминация! Я срываюсь на крик:
Їх закляття
Стелилися чорним димом,
Йшов за обрій –
Розпитував шлях у стріл,
В'ялим листям
Опадали години,
Падав з кручі –
Бракувало крил.
Всё! Тихий шёпот коды, последний аккорд! Я всё сказал. Тишина.
Натка смотрит мне в лицо и молчит. Молчит долго, пока её молчание становится невыносимым.
– Ну? Что скажешь? – не выдерживаю я.
– Знаешь, – она медленно растягивает слоги, – это что-то особенное. Это не похоже ни на что из того, что я слышала раньше.
Это твоя музыка.
– Как тебе? Понравилось? Или не очень? – меня гложет нетерпение.
– По-моему, это офигенно! Это одновременно страшно, красиво и недоступно, как мираж. Затягивает в себя, будто воронка. Ты нашёл то, что искал. И уже расплатился за это сполна.
Мы радуемся вдвоём. Мы хохочем от облегчения, швыряемся подушкой, брызгаемся водой. На шум заглядывает медсестра и застывает столбом от изумления. Потом она вихрем врывается к нам и решительной рукой наводит порядок. Она недовольна, она ворчит и ругает нас. Ну и пусть! Ей не понять того, что бушует в нас, что заставляет нас резвиться и "плохо себя вести"! Ей этого не понять!
– Валёк, пойми, мне Старый – во, как нужен! – я провёл ребром ладони по горлу.
– Андрюха, я всё понимаю, но он не появлялся недели две, – Валика
"колбасит", и он никак не может собраться с мыслями.
– Ну, хотя бы подскажи, где мне его искать, – я трясу его изо всех сил.
Причина моей настойчивости кроется в моей неугомонности. Через три недели начинается отборочный тур очередной "Червоной Руты", и мне позарез нужно там выступить. Мне нельзя сейчас пропадать ни в коем случае. Мне нельзя допустить, чтобы в городе сказали: всё, мол, спёкся Андрюха, хана ему. Мне нужно выжить. Я решил собрать временный проект и показаться на фестивале.