Никогда_не...
Шрифт:
— От и она думала, шо «друзья». С одним лиш зустричалась, с отим, кому письмо написала. А инши друзья за нею табунами ходили, с города аж приезжали. Ще було, двое чи трое. В перший месяц десь, як только Ларочка у нас работать почала. Приезжали на выходные. Та з ними мы тихо-мирно разошлись, я их ще на станции переловив и все як есть сказав — езжайте, хлопци, краще додому, у нас тут свои дела. А у вас свои. Давайте, шоб наши дела вашим делам зубы не повыбивали. Ларочка ще удивлялась — Гордей, ты представляешь, все обо мне забыли. Обещали друзья приехать — а никто и не приехал. Я ей трошки рассказав все потом… Она ж их всех друзьями считала, а я их сразу вычислив — приезжали такими павлинами, хвосты пораспукали, с цветами, с конфетами, сумки понабивали подарунками. Ага ж… Друзья…
— А она не ругалась, что вы вот так за неё все решили? — не могу удержаться от нового
— Та ругалась, конечно, — этот ответ меня удивляет. В те времена, да и сейчас нередко эдакое гусарство воспринимается как доказательство силы чувств, а вот Ларочка, оказывается, придерживалась другого мнения. — Ну, тогда не мени одному влетило. Она сердилась ще й на тех вылупков, шо друзями притворялись, а сами до неё с шампанским и букетами клинья подбивать ехали. Не любила Ларочка, когда брешут. И тому хлыщу, с яким встречалась до меня, сразу написала — люблю другого, расходимся. Так ему мало оказалось, на разборки явився. Видно, вилами у сраку ему для полного щастя не хватало. Бо драпав потом й верещав як ризаный, весь хутор над ним смеялся. Ларочке його жалко було, конечно. Але за то, шо вин ей сказав, йому б языка вырвать надо, а не токо вилами ткнуть.
— А что он… ее оскорбил, да? — стараюсь как можно аккуратнее сформулировать вопрос я.
— Ну, як… Оскорбив чи ни — не це важно. До Ларочки всяка грязюка не липла, она й внимания на неё обращала никогда. Та я б йому и простой ругни не спустив бы. Так вин же, падло, по больному — детдомовкою обозвав, ще й сказав, шо свиня свое болото всегда найде, й шо она без роду без племени, до таких же убогих селян прибилась, нормальна семья, як у нього, ей, выходить, не надо. Барчук чортив. Сынок якогось снабженца с заводу, який тырив все, шо погано лежало — а ты дывы, туда ж, носа задирать. Ну, я й психонув. Ганяв його довго, если б Лара за нього не вступилась — убив бы к бису. Й слово ей дав, раз и навсегда — никогда тебе ни одна шваль больше цим не попрекне. Я тоби такую семью зроблю, шо все завидовать будуть, а не издеваться над тобою. Бо я ж знав, Полина, це единственне було, из-за чего она переживала.
— А… — от удивления я не могу выдавить из себя какие-либо другие звуки. И в то же время, что-то знакомое, привычно связанное с Гордеем Архиповичем начинает проступать в рассказе. Вот это его «Сделаю тебе такую семью, что все обзавидуются» — то, что всегда культивировалось у Никишиных. Теперь эти слова и привычки обретают для меня новый, чуть более глубокий смысл.
— А почему он… вообще укорял ее в этом? — наконец, собираю мысли в кучу. — Этот незадачливый жених с вилами в жопе? Ваша Ларочка совсем не выглядела какой-то… побирушкой. Наоборот, казалось, что она из очень важной семьи, парторгов там, или дипломатов — такая красотка, модница, в кино и музыке разбирается, этикет знает. Да этот сытый жених сам на фоне неё — хамоватое быдло, ещё и неблагополучием попрекает!
— А мени нравится, як ты його назвала, — снова проглаживая ус, прячет довольную улыбку Гордей Архипович. Видимо, мое искренне возмущение приходится ему по нраву. — Жених з вилами у жопи. Дуже влучно! Та й про Ларочкину семью ты влучно сказала — пока росла с батьками, так и було. Й танцы, й музыкалка, й вчителька специальна додому приходила, вчила ее французскому та немецкому.
— О, вот видите! — довольная тем, что не всегда попадаю пальцем в небо, добавляю я. — Не зря я сразу подумала, что она интеллигентка у вас, Гордей Архипович, такие манеры — даже по фото видны. Ну какая детдомовка, как можно было до такого додуматься?
— Та в тому-то й дело, шо не додумався. От это все только до войны у неё было. Мати — актрисою у театре работала, батько — якийсь латиш, с ихних коммунистов, так добре у нас устроился, в партии на высокий должности був. И як только немцы на Киев напали — в сами перши дни, их швиденько порозсылали — батька у якийсь штаб, матир — медсестрой до госпиталю, ще й на фронт посылали, шоб выступали та спивали перед бийцями, поддерживали их. Так оба й загинули — батько одразу, у сорок першому, а мати годом позже. А Ларочку в эвакуацию, разом з иншими дитьми. А ей тогда сем рокив було, до школы собиралась, все представляла, як осенью в перший раз у перший класс. А заместо першого класса —
— И она это все хорошо помнила? Ничего не забылось? — пытаясь вспомнить своё восприятие мира в семь лет, уточняю я. Тогда меня, кажется, волновали только мультики по телевизору и почему противные взрослые не дают мне их смотреть, сколько хочется, а ещё — вечно орут друг на друга и портят любой праздник, когда семья собирается вместе. Вот только мое детство, полное скандалов и взаимных упрёков, внезапно кажется мне раем на земле в сравнении с жизнью детей войны.
— Та воно, Поля, така зараза… Й захочешь забуть… А оно помнится, — негромко вздыхает Гордей Архипович и по движению его рук вижу, что ему очень хочется закурить — он достаёт люльку, рассеянно вертит ее в пальцах и откладывает назад.
— Покурить бы сейчас, да?
— Оце було б не лишним, — с улыбкой кивает он. — Та я тут никогда не курю. Це святе правило в нас. Ларочка едине, шо не виносила с моих привычок, так это, когда в хате накурено. Пришлось отучиться. Та я й сам радий був, лиш бы ей було добре.
— Вот как… — стараясь скрыть смущение от такой предельной откровенности, на секунду опускаю глаза и вижу, что руками комкаю края скатерти — и тут же прекращаю. Ларочке бы такое тоже вряд ли понравилось. — А у вас тоже? О войне такие воспоминания?
— Якие — такие?
Мне кажется, или в его голосе звучит ирония?
— Ну… Такие страшные. Как у вашей Ларочки. Сами же говорили — и хотелось бы забыть, а не забывается. Так она хоть в эвакуации все пережила. А у нас же тут немцы до сорок четвёртого хозяйничали. Я знаю, я у нас в краеведческом музее была! — стараюсь подкрепить свои слова серьёзными аргументами в ответ на все более насмешливый взгляд хозяина.
— Я, Поля, може й хотив бы шо тебе рассказать. Але був тоди ще таким вылупком, шо бигав в одной сорочке по селу, навить штанов мени ще не полагалось.
— То есть? — никак не могу понять, к чему он клонит.
— А отож тоби и «то есть»! Я перед войною тильки народився, коли до нас ця шваль пришла мени не больше року было. Ховався за печкою, мамка мене там держала, шоб не влиз куда не треба. Й потом, коли вже бигав по селу, мамка всегда тут як тут, шоб не дай боже не встряв никуда. Бо в нас були случаи. Мали, дурни, опасности не понимаем. Один хлопец из старших побачив якось немчуру й давай його дразнить, Августина заспивав, ще й пидскакував так, як нимци танцюють. Так немчура не довго думав, розрядыв йому очередь з автомата прям под ноги, шоб скакав веселише. Все думали — каюк нашему малому буде, все, вбили. А ничего не вбили, навить не поранило — немчура, падло таке, стреляв ювелирно, шоб напугать, а не вбить. Але хлопец так и не очухався. Лицо йому перекосило, нервный тик так и не выличив. И заикався страшно. Ще й пид себе ходив — ничего не могли с цим зробить, вже й до врачив його найкращих возили, все без толку. Так и помер, рокив тридцять йому було. Назарием звали. Пив страшно, от и замерз зимою за сарями. Ми його як могли, старались до жизни нормальной приучить — ну не його вина, шо судьба з ним так жестоко обошлась — ни дивчины, ни диточок, хто ж захоче со сцыкуном та паралитком звязуваться? И Назарий це добре розумив и за життя, откровенно кажучи, не держався. По-чёрному пив, прям по-чёрному. И все, як выпье, своего Августина танцюе и смееться як блаженый. Оце, Поля, и есть таки воспоминания, шо й хочеться забути, та не получаеться. А я малый був, дурный, ничого з войны не помню, от вже Победу як праздновали — то помню. То я везунчик, га? — неожиданно подмигивает он мне, чтобы развеселить, замечая, под каким впечатлением я нахожусь от истории про Августина. Такие случаи из жизни, рассказанные погодя, как что-то обычное, всегда приводили на меня впечатления сильнее, чем эпические сцены подвигов или зверств из фильмов про войну. Потому что за каждым из них чувствовалась настоящая человеческая судьба — искорёженная одним поступком, или роковой случайностью, как у этого местного хлопца — Назара.