Никогда_не...
Шрифт:
— Це они в старом классе у Ларочки. У неё была пристроечка специальная, там и машинки для шитья стояли, й оверлок, и печка була… ну як печка… газовая конфорка — так я с неё печку сделав, шоб готувать девчата учились. Столы були, посуд… Шо вже морщишься, шо не так?
— Девчата… готовить, — не могу сдержаться я. — А мальчиков что, не учили этому? Или девочки готовили, а мальчики ели? Хорошо устроились, ничего не скажешь. То есть, если ты девочка, то всегда любишь готовить? Что за дурацкое разделение?
— Шо, не любишь хозяйничать? — грозно прерывает меня
— Честно — нет. Нет, вы не думайте, я совсем не фыркаю на домоводство, — понимаю, что только что очень нелестно выразилась о сфере деятельности его любимой женщины. — Но просто… это же несправедливо — раз ты девочка, так иди и готовь! А что если девочка не хочет? А какой-то мальчик — наоборот, хочет? Просто каждый должен выбирать, что делать по желанию, а не из-за того, девочка он или мальчик… Вот так.
— Та поняв я, поняв тебе. Не петушись. Ларочка тоже страх як не любила куховарить — весело, так? Але в школе на неё за такое никто й не ругався, хоча и было за шо. Представь — им надо гуляш чи кулебяку по программе сдавать, а они сидять, салфеточки разложили, чай с чайничка у чашечку красиво переливають, и лясы точат про моду та про песни, та по кино, — теперь уже в голос смеётся Гордей Архипович. — От ты за фартуки сказала — шо гарные дуже. Так это Ларочка сама их шила, отбою не було от желающих поносить. А выкройку с якого-то там журнала достала, чи то польский, чи з Прибалтики, не помню. Она шить страх любила, одевала своих девчат, як кукол, и вечно им то посиделки, то церемонии придумывала. И они ее за это страх як любили. Та й не только они.
Повисает неловкая пауза — на пару минут Гордей Архипович словно забывает обо мне, о том где и в каком времени находится и его взгляд теряет остроту. Теперь он смотрит не на меня, а в глубину тех дней, которые давно ушли и увели с собой всех, кто навсегда остался молодым и прекрасным на старых фотографиях.
— А она… Ваша Ларочка… У неё своё ателье было? Она фартуки и платья на продажу шила? Очень жаль, что только хутором ее модели ограничились. Они такие… изящные, вся страна такое носить могла бы, — спрашиваю я первое, что приходит в голову, лишь бы вывести хозяина их этой странной отрешённости. Слишком дико видеть всегда конкретного и собранного Гордея Архиповича в таком сомнамбулическом состоянии.
— Шо? На продажу? Та ты сдурила! — с готовностью хватается за соломинку, ведущую в день сегодняшний, дед Артура. — Це ж фарцовка, Поля! Подсудне дело! Та й Лара не такая була. Ей те гроши не треба, ей бы шить и наряжать кого-то… чи самой наряжаться. Только в нас тогда не все можно было в люди надевать, сама понимаешь — и щас тут все кости тебе перемоют, а тогда тем паче. Времена другие, й мода считалась чимось таким… Пережитком буржуазии! А в Ларочки прям страсть была — як придумае шото, выкройку нарисуе, и давай кроить та шить. А потом — дома показуе. Я на отэти ее показы моды всегда очи таращив як пацан, перший раз кино побачивший. Гордей, казала она, ты понимаешь, шо это такое?
Он снова тяжело умолкает и я вижу, как все сложнее становится ему придерживаться лёгкого тона беседы.
— А то ще було… Женихов ее вилами гоняв, — забирая у меня фото и предлагая новое, продолжает он, а я не могу оторвать глаз, рассматривая эти картинки давно прожитой жизни. Ларочка и Гордей Архипович, на то время просто Гордей, здесь снова вместе — она сидит за столом, закину ногу за ногу, юбка в горошек слегка приподнялась, обнажая стройные щиколотки, а муж, наклонившись над ней, обнимает за плечи таким бережным жестом, как будто она сделана из хрусталя или фарфора, как та самая балеринка на трельяже, стоящая среди шкатулок и пузырьков духов.
Неожиданно я понимаю, чьи это духи и чьи шкатулочки, и чьих рук вышивка на подушках, и кто вязал все эти кружевные салфетки. Но что случилось, и почему время Ларочки в этом доме так и остановилось на ранних шестидесятых — все ещё не могу догадаться. В одном я уверена — она куда-то делась, пропала, резко и быстро, оставив следы своего пребывания только здесь, в этой комнате, которая до сих пор заперта для всех и для настоящего.
— Что вы говорите? — рассеянно переспрашиваю Гордея Архиповича, чтобы вновь поймать нить разговора.
— Кажу, одному жениху ее с города вила в сраку встромив, а другий заранее обделався, як только сюда приперся. Так ему сразу рассказали — тикай, пока живий. Один, перед тобою, вже був, так еле втик.
— Да вы что, Гордей Архипович? Вы же это несерьезно? — совершено негуманно смеясь я, живо представляя себе картину с вилами.
— Серьезно. Кожного, хто сунеться, повбывав бы. Тильки никто не сувався больше. Боялись. Та й Ларочка не разрешала. Бо любила мене так, як никому й не снилось. И я ее також. Ну хто до нас при таком согласии полизе, га, Полина?
Растерянно смотрю на него, хлопая глазами, пытаюсь сопоставить в своей голове два образа — всегда суровый и хваткий Гордей Архипович и этот лиричный и открыто говорящий о своих чувствах мужчина, равно как и о возможности убийства, к сожалению, тоже — открыто и серьезно.
— Та ты не думай, я не уголовник, — безошибочно считывая мои эмоции, продолжает со смешком хозяин. — Отому, першому, Ларочка в письме написала, чесно, як оно есть — прости, я полюбила другого и выхожу за него замуж. А воно ж, тупе и недалеке, приперлось разбираться.
— А за ним и второй? Много у Ларочки женихов до вас было, видимо, — не успев прикусить язык, говорю я без доли осуждения, просто по логике рассказа. Но звучит это как обвинение в ветрености.
— А чи в тебе мало було? — отбивается резким вопросом Гордей Архипович, чем вгоняет меня в ступор. При чем здесь я?
— Ну… У меня не женихи, а друзья… И бойфренды, да…. были. Но все мы взрослые люди. И время сейчас другое. Да и, вообще, я ни в чем не обвиняю, не подумайте! У такой красивой женщины не могло быть мало поклонников, удивительно, что только двое приезжало!