Николай II
Шрифт:
Из ответа, очевидно, вытекает решение немецкого министерства иностранных дел продолжать финансирование движения, «чтобы обеспечить желаемые результаты в апреле» (письмо от 6 марта 1917 года).
8 (21) марта посланник Брокдорф-Ранцау направляет аналитическую записку в Берлин:
«Гельфанд, с которым я обсуждал события в России, пояснил, что существует конфликт между умеренно либеральным и социалистическим направлениями. Он не сомневался, что последнее возьмет верх. Победа социал-демократов будет означать мир. Милюков и Гучков могут продолжать войну и стараться закончить ее до созыва Учредительного собрания, потому что после того вопрос о войне исчезнет сам собой. На вопрос о состоянии русской армии Гельфанд ответил, что среди офицеров, особенно высших, преобладает желание продолжать войну, но масса нижних чинов желает мира, и примечательно, что солдаты
Как только войдет в силу амнистия политзаключенным, появится возможность работать против Гучкова и Милюкова путем прямых контактов с социалистами».
Итак, и в Германии понимали, что следует делать. Для семьи Николая отречение стало потрясением. Александра лишь после нескольких дней пугающего неведения узнала, где находится Николай. Она не хотела верить, что он отрекся. Она считала, что это только слухи, и поверила лишь тогда, когда ей это подтвердил дядя царя Павел Александрович. Когда прошел первый шок, она вздохнула: «Если он считает, что так правильно, пусть будет так». Теперь уже бывшая царица решила сама сообщить об этом дочерям [114] , а сын Алексей должен был узнать печальное известие от учителя и друга семьи, Жильяра. Последний излагает этот разговор в своих мемуарах.
114
Дочерям об отречении царя сообщил генерал Корнилов. (Прим. перев.)
Алексею, до сего дня теоретически наследнику престола, еще не было тринадцати лет. Для начала Жильяр сказал ему, что его отец больше не главнокомандующий армией. Это Алексею не понравилось, потому что он очень любил, когда отец брал его с собой в Ставку. «Вы знаете, Алексей Николаевич, он, возможно, больше и не царь», — продолжал Жильяр. Он с интересом наблюдал за своим юным собеседником, потому что хотел видеть его реакцию. «Почему, как?» — «Потому что он очень устал и в последнее время пережил много трудностей» — «Ах, да, мама мне говорила, что он ехал сюда и его поезд задержался. Но папа снова будет царем?». Тут Жильяр объяснил мальчику, что царь отрекся в пользу своего брата Михаила Александровича, а тот, в свою очередь, тоже отказался от трона. «Но кто же тогда будет царем?» — последовал вопрос. Ни слова о себе или о своих правах на трон. Покраснев, Жильяр отвечает: «Не знаю — пока никто!». После долгой паузы Алексей спрашивает: «Но если нет царя, кто же тогда будет править Россией?».
В тот же день двери дворца оказываются запертыми. Старой охраны больше нет. Временное правительство заменяет ее другой, предоставленной Советом. Но она не защищает царскую семью, а стережет ее.
Николай на пути из Пскова в Могилев не знает, что его семью едва не захватили петроградские повстанцы — они уже находились на пути в Царское Село, но были задержаны. О том, что прямой опасности нет, царь знал из телеграммы, которую Род-зянко, правда, послал царице, но гофмаршал в Царском Селе, не показывая ей, тут же переправил телеграмму в Могилев, предвосхищая вопросы царя. Родзянко утверждал, что царская семья не подвергается опасности вне бушующей столицы.
Царь распорядился готовить поезд; семью следовало переправить в Гатчину, в старую резиденцию семьи, или везти ему навстречу в сторону Могилева.
Однако царица отказалась. Дети только что переболели корью, которой Алексей заразился от своих товарищей по играм. Александра не понимала всей серьезности положения и не последовала старой мудрости, сформулированной Родзянко: «Si la maison br^ule, il faut sortir les enfants» («Когда дом горит, нужно забрать оттуда детей» — франц.).
Вскоре после этой попытки Родзянко последовало распоряжение перекрыть железнодорожную ветку между Петроградом и Царским Селом.
Тем временем царь ехал из Пскова в Могилев, в Ставку. Какова будет его реакция, когда он узнает, что брат не принял престола?
3 (16) марта Николай записывает в дневнике:
«В 8 часов 20 минут прибыли в Могилев. Все офицеры Ставки были на перроне… Принял Алексеева в вагоне… Алексеев пришел с последними известиями от Родзянко. Оказывается, Миша отрекся. Его манифест кончается четыреххвосткой (всеобщее, равное, прямое и тайное голосование) для выборов через 6 месяцев Учредительного собрания. Бог знает, кто надоумил его подписать такую гадость! В Петрограде беспорядки прекратились — лишь бы так продолжалось дальше».
Несколько дней спустя царь официально расстался со своей армией, издав прощальный приказ, в котором призвал солдат верно служить новому правительству:
«В
Да поможет ему Бог вести Россию по пути славы и благоденствия.
Да поможет Бог вам, доблестные войска, отстоять нашу Родину от злого врага. В продолжение двух с половиною лет вы несли ежечасно тяжелую боевую службу, много пролито крови, много сделано усилий, и уже близок час, когда Россия, связанная со своими доблестными союзниками одним общим стремлением к победе, сломит последнее усилие противника. Эта небывалая война должна быть доведена до полной победы.
Кто думает теперь о мире, кто желает его — тот изменник Отечеству, его предатель. Знаю, что каждый честный воин так мыслит. Исполняйте же ваш долг, защищайте нашу доблестную Родину, повинуйтесь Временному правительству, слушайтесь ваших начальников.
Помните, что всякое ослабление порядка службы только на руку врагу.
Твердо верю, что не угасла в ваших сердцах беспредельная любовь к нашей великой Родине. Да благословит вас Господь Бог и да ведет вас к победе святой великомученик и победоносец Георгий.
Однако этот приказ не публикуется новым правительством; оно не хочет допустить, чтобы в войсках горевали по царю. На прощальную церемонию в Ставке собираются все, кто не в наряде. Кроме генералов и офицеров, присутствуют солдаты, уже сражавшиеся на фронте, среди них немало инвалидов. Присутствуют и иностранные военные представители. Генерал Тихмеев [115] много лет спустя описывает эту сцену:
«Он и сейчас стоит перед моими глазами в серой солдатской черкеске, на которой светится белый Георгиевский крест. Вижу его левую руку, которой он держится за саблю. Правая, рука у него повисла; она слегка дрожит, и время от времени он по привычке механическим жестом подергивает себя за усы. Четко вспоминаю его лицо — бледное, вытянувшееся, усталое и вялое. Его глаза то янтарного цвета, то вновь серые, прежде всегда ярко светившиеся, сейчас горестны и печальны. А больше всего помню его улыбку, которой он пытался ободрить нас, и хотя он старался держать каменное лицо, он еле сдерживал слезы.
115
Тихменев. (Прим. перев.)
Это был страдающий человек, и тем не менее каждой черточкой Его Императорского Величества, каким он был для нас — государь всея Руси. Он страдал не за себя, а за нас, а в нашем лице за армию и Россию. Не случайно те, кто принудил его отречься, спрашивали: «Справимся ли мы потом с народом?». И как они были правы в своих сомнениях: они не справились с этим народом. К сожалению, он один из немногих понимал, на каком основании покоится Россия.
В один из немногих дней, что государь провел в Ставке, состоялся молебен. Государь пришел в штабную церковь и стал одесную священника. Церковь была переполнена. По ходу службы настал момент ектеньи, которую священник из алтаря должен быть начать словами: «За всеблагого, всемогущего великого государя, царя нашего…». Эту формулу, ставшую вследствие отречения незаконной, мы на сей раз не услышали. Вместо нее прозвучала другая, вообще не предусмотренная каноном, и в этот момент я подумал о нашем штабном священнике, отце Владимире. В этих обстоятельствах нельзя было поминать государя ни обычными, ни необычными словами. И тем не менее он был упомянут. «Я должен был не включать его в чин литургии, — пояснил потом отец Владимир, — ибо он уже не был моим самодержцем и моим государем. Но не мог же я называть его по-другому. И не мог же я не отметить, что он стоит тут, у алтаря, как стоял на каждом молебне целых полтора года в качестве нашего главнокомандующего».
В тот момент то, что сделал этот человек, было очень рискованно. Но он не испугался риска.
Вечером 7 (20) марта поступила шифрограмма от министра путей сообщения из Петербурга. В ней сообщалось, что наутро прибывают четыре члена Государственной думы, чтобы задержать государя и доставить его в Петроград. Отправление из Могилева назначалось на девять часов. Запрещалось до тех пор связываться с кем бы то ни было. Приказано было готовить паровозы к отъезду императора. Цель этого позорного режима секретности была ясна: не оставить государю времени подготовиться к отъезду и попрощаться с офицерами. Чего они там в Петрограде боялись, я так и не понял.