Николай II
Шрифт:
«Берн, 28 февраля 1917 года
Секретно! Крайне срочно!
Наше русское доверенное лицо Вейс позавчера представил мне отчет о поездке в Швецию и Норвегию. В апреле должна быть предпринята попытка сместить нынешнее русское правительство как неспособное и сформировать временное правительство из представителей различных революционных партий России. Поскольку в этой попытке соучаствует военная организация, основные события произойдут в Санкт-Петербурге и Москве. Кроме того, опорой движения станет Саратовская губерния.
Насколько успешным окажется этот переворот, судить, разумеется, трудно. Однако следует надеяться, что если он и провалится, дезорганизация будет настолько велика, что уцелевшее русское правительство встретится с величайшими трудностями при продолжении своей политики. Вейс полагает, что в любом случае оно не сможет продержаться больше года.
В кадетской партии должен произойти раскол. Часть придерживается мнения, что против нынешнего правительства законные средства ничего не дадут, и поэтому они подумывают, не будет ли целесообразно строить планы партии на нелояльной основе и принять помощь указанных революционных
Существующее русское правительство должно ясно осознавать угрозу себе со стороны революционных партий и направить все имеющиеся у него силы на подавление революционного движения.
В начале нашей беседы я дал понять г-ну Вейсу, что не смог доставить запрашиваемые им 30 000 франков и что дальнейшая его финансовая поддержка, естественно, зависит от результатов его поездки и доставленных новостей…»
Нижайше прошу Ваше превосходительство санкционировать выделение министерству иностранных дел для политической пропаганды в России суммы в пять миллионов марок согласно ст. 6, разд. II чрезвычайной сметы. Буду благодарен, если удастся по возможности ускорить ассигнование.
Чем мог так уж навредить петроградским правителям человек, который добровольно принес такую жертву стране?
Телеграмма предназначалась не мне. Ко мне она попала случайно, и я должен был доложить о ней начальнику штаба. Я сделал это сам. Он выполнил мое требование, и государь был уведомлен. Впрочем, петроградские уполномоченные из-за своих бесчисленных речей в пути опоздали.
В 10.30 8 (21) марта я узнал, что государь перед отъездом желает проститься с чинами штаба и что начальник штаба призывает всех собраться в 11 часов в комнате дежурного генерала. Именно этого хотели избежать в Петрограде.
Ровно в одиннадцать государь вошел в зал. После того как его приветствовал начальник штаба, он обошел солдат и казаков лейб-гвардейского Его Величества полка и Георгиевского батальона и поздоровался с ними тихим голосом, как всегда делал в закрытых помещениях. «Здравия желаем, Ваше Императорское Величество!» — рявкнули в один голос нижние чины.
В тогдашних газетах вы прочтете, что солдаты революционной армии в сознании своей революционной гордости отвечали презрительным молчанием на приветствие Николая Романова. Это все выдумки лакеев революции.
Внешне все было спокойно, только дрожь правой руки выдавала его волнение. Продолжая стоять, государь помолчал несколько мгновений, а потом заговорил ясно и отчетливо, как всегда. Его волнение ощущалось в неестественных паузах посреди речи. Первую его фразу я запомнил дословно: «Сегодня я вас вижу в последний раз. Такова воля Божья и последствия моего решения».
Он сказал, что его отречение воспоследовало по воле России и что он уповает на победоносный исход войны. Поблагодарил нас за верную службу Отчизне и наказал служить Временному правительству не за страх, а за совесть и любой ценой довести войну против «жестокого, подлого врага» до победного конца. Государь замолк. Его правая рука больше не дрожала. В помещении царила мертвая тишина. Никто не осмеливался кашлянуть; все пристально уставились на государя. Никогда в жизни я не ощущал такой давящей, мертвой тишины в зале, где собралось несколько сот человек.
Слегка поклонившись, государь отошел к начальнику штаба. Оттуда он начал обходить присутствующих, старшим чинам, генералам пожимал руки, а прочим кивал. Когда он удалился от меня на несколько шагов, я почувствовал, что напряжение спадает. За спиной у государя кто-то вдруг порывисто всхлипнул. Этого оказалось достаточно, чтобы в разных местах находившиеся доселе во власти напряжения мужчины начали рыдать.
У многих просто катились по щекам слезы. Среди всхлипов и сморканий послышался шепот: «Тихо, от этого государю делается еще тяжелее!». Однако унять взрыв чувств было уже невозможно. Государь повернулся вправо, затем влево, затем снова в сторону, откуда доносилось всхлипывание, и выдавил из себя улыбку. Но улыбка была не к месту, она даже исказила его лицо. В глазах у него стояли слезы. Однако он продолжил обход.
Приблизившись ко мне, государь остановился и показал на моих подчиненных: «Это ваши?».
Я тоже был крайне взволнован и заметил, что стоящий справа от меня генёрал Егорьев явно не может справиться с собой; я подтолкнул его за талию и ответил: «Мои… а это комендант». Государь протянул ему руку и задумался. Потом посмотрел мне в глаза и сказал: «Подумайте, Тихменев, над тем, что я вам всегда говорил: армия должна иметь все, что ей нужно. И сейчас это самое главное. Повторяю: я не могу спокойно заснуть, если знаю, что армии чего-то не хватает» [116] .
116
Генерал Тихменев был начальником военных сообщений Ставки и отвечал за снабжение действующей армии.
Государь пожал руки мне и Егорьеву и пошел дальше. Подойдя к офицерам Георгиевского батальона, только что вернувшимся из неудачной экспедиции в Петроград, он пожимал руку каждому. Теперь всхлипывания слышались уже безостановочно. Офицеры отборного батальона, из которых многие были ранены по нескольку раз и еще не оправились от ран, держались из последних сил, двое упали в обморок. В тот же момент упал здоровенный бородатый кубанский казак, стоявший напротив меня.
Государь, который все это время со слезами на глазах поворачивался во все стороны, более не выдержал. Он прекратил обход и скорым шагом направился к двери. Все бросились за ним. В сутолоке я не расслышал слов начальника штаба, обращенных к государю. Только последние слова, которые генерал Алексеев произнес сдавленным голосом, мне удалось разобрать:
«А теперь позвольте пожелать Вашему Величеству доброго пути, а затем — смотря
Государь коротко обнял генерала Алексеева, дважды расцеловал его и быстро вышел. Больше я его не видел».
В газетах писали, что бывший царь переносит свое новое положение «с достоинством и сдержанностью». Британский военный атташе [117] генерал Хэнбери-Уильямс, который присутствовал в Ставке вместе с другими представителями союзных армий, вспоминает свое прощание с Николаем:
117
Военный представитель при Ставке. (Прим. перев.)
«Николай был в защитной форме и выглядел бледным и усталым. У него были темные круги под глазами. Когда я вошел, он с улыбкой поднялся из-за стола приветствовать меня, а затем сел вместе со мной на кушетку.
«Берн, 27 марта 1917 года.
Совершенно секретно
Я подробно обсудил с Вейсом дальнейшую тактику в связи с революцией в России. Он особенно хотел знать, имеет ли для нас смысл в данных условиях поддерживать реакционную контрреволюцию, как многократно утверждали и усиленно внушали наши враги, либо принимать всерьез пацифистские устремления революционной партии, либо только пытаться воспользоваться вызванной революцией дезорганизацией и снижением боеспособности русской армии в военных целях. Неблагоприятное впечатление на революционеров произвела статья в считающейся официозом газете «Локальанцайгер», где утверждается, что переворот в России представляет серьезную угрозу Германии. Если Германия хочет укреплять пацифистское течение в России, ей следует избегать всего, чем смогут воспользоваться поджигатели войны в России и Антанта. Антанта будет всячески настраивать русское население против нас. Примечательно, что в прессе Антанты уже ведется кампания запугивания. Поэтому крайне желательно, чтобы руководящие круги Германии сделали что-нибудь с целью убедить русских революционеров, что и в Германии наступают новые времена; для нас сегодня нет ничего опаснее лозунга, что Германия остается последним оплотом реакции, который необходимо сокрушить. Особенно удачно получится, если под каким-нибудь предлогом объявить в Германии амнистию политзаключенным и разрешить выезд разумным представителям крайне левых, например, Ле-дебуру, для организации контактов с русскими революционерами, потому что с такими людьми, как Шейдеман, революционеры разговаривать не будут [118] .
Вейс с полной уверенностью гарантирует, что в ходе революции уже весной пацифисты возьмут верх при условии, что с нашей стороны не будет допущено слишком грубых ошибок. Я ответил г-ну Вейсу, что с нашей стороны должны предъявляться точно такие же требования. От их поведения будет зависеть и наше поведение. Мы вовсе не заинтересованы препятствовать развитию революции или использовать ее для наступления на фронте, если получим убедительные доказательства, что она осуществляется пацифистскими силами. До сих пор мы не проявляли никаких желаний, кроме как жить в мире с восточными соседями; если мы имели дело в первую очередь с императорской семьей, то это потому, что в прежние времена у нее и практически только у нее мы находили понимание и поддержку нашей политики добрососедства. Если мы встретим подобное понимание у крайне левых, да и у правых также, мы будем придерживаться такого направления политики, которое способно привести к миру. С другой стороны, однако, в условиях войны нельзя требовать от нас, чтобы мы просто безучастно наблюдали, как укрепляется в России новый режим, пока неизвестно, будет ли он нам на пользу. Поэтому им следует убедить нас в благоприятном развитии событий. Г-н Вейс полностью согласился со мной, он будет в интересах своей партии рекомендовать решительные действия, поскольку, как он выразился, мирная тенденция сама собой не укоренится. Он верит, что уже в мае будет совершенно ясно, к чему идет дело.
На мой вопрос, что думают в его партии об условиях мира, он ответил: продолжать войну ради Эльзас-Лотарингии не будут и ради Курляндии тоже. Для Польши предлагается нейтральный статус под гарантии соседних держав, чтобы Россия утратила Польшу без соответствующего усиления Германии. Далее они настаивают на интернационализации проливов.
В заключение мы разобрали с Вейсом вопрос о продолжении наших контактов. Он объяснил, что кадеты в союзе с Антантой располагают неограниченными средствами для своей пропаганды. Поэтому революционеры в борьбе с ними будут сталкиваться с большими трудностями.
До сих пор он запрашивал от нас ничтожные суммы, хотя бы потому, что обладание большими деньгами сделало бы его подозрительным для собственных товарищей по партии. Эти соображения сейчас уже не играют такой роли. Чем большие средства мы предоставим в его распоряжение, тем больше он сможет совершить для дела мира. На первый случай г-н Вейс настоятельно запрашивал на апрель 30 000 франков, которые он использовал бы в первую очередь для организации отъезда в Россию важных руководителей партии. Это позволило бы также оживить связи между немецкими социалистами и русскими революционерами, а затем можно было бы ставить вопрос о финансировании движения за мир в более широких масштабах. Тогда станет ясно, будем ли мы дальше нуждаться в сотрудничестве с г-ном Вейсом. Пока что я считаю неразумным в этот решающий момент отказываться от него и тем самым обманывать его партию. Факты показывают, что он в каждом случае поставлял нам достоверные сведения и, как мне кажется, давал ценные рекомендации. Насколько это окажется успешным на практике, я, естественно, не могу судить, но и стоили наши с ним отношения пока недорого. Осмелюсь просить выделить Вейсу до 1 апреля 30 000 франков и предусмотреть последующие субсидии. Я снова встречаюсь с ним 5 апреля.
Ромберг
Касается беседы с нашим русским доверенным лицом Вейсом».
118
Г. Ледебур (1850–1947) — левый немецкий социал-демократ, пацифист, создатель Независимой социал-демократической партии. Ф. Шейдеман (1865–1939) — правый социал-демократ, сторонник войны, впоследствии первый канцлер Веймарской республики, объект особой ненависти коммунистов.