Никто

Анджеевский Ежи

Однажды к погруженному в раздумья Одиссею подошел Смейся-Плачь; он постоял довольно долго за спиной у господина, но его как бы не замечали, тогда он кашлянул.

— Ты мне не нужен, — сказал Одиссей, не оборачиваясь.

На что Смейся-Плачь:

— У тебя впереди еще так много одиноких минут.

Зачем уже теперь их искать?

— Уходи, — молвил Одиссей.

В этот миг, словно до сих пор он был где-то тут невидимкой, появился Ноемон.

— Прикажешь убрать наглеца? — тихо спросил он.

— Уходите оба, — приказал Одиссей.

Его приказание было выполнено.

42. — Давно я тебя не видел, оруженосец Ноемон.

— Ступай к пирующим. Меня не надо развлекать.

— Тебе

так уж весело?

— Отцепись от меня!

— Сказал младенец материнской груди.

— Слушай, шут, я не люблю насмешек, когда они в меня метят.

— А зависть, что как змея жалит тебя в сердце, любишь? Ох, красавчик! Я давно вижу тебя насквозь. Кабы Одиссей видел, какие бури в тебе бушуют…

— Зачем же ты лезешь в пекло? Впрочем, в нем-то самом бури еще похлеще. У него они старше.

— Вот именно, — сказал Смейся-Плачь, — именно это я и хотел тебе напомнить.

— Предостерегаешь?

— От затишья после бури.

43. Много раз, подогретые вином, спутники расспрашивали Одиссея о стране циклопов или лестригонов, этих великанов-людоедов, которые некогда учинили столь ужасное опустошение в рядах мужей, возвращавшихся из Трои. А Полифем? Разве не интересно было бы увидеть воочию, как живет он, ослепленный мудрейшим из мудрецов, который, вероятно из духа противоречия, так удачно назвал себя «Никто»? А лестригоны, неужто и теперь они так неслыханно жадны до человечины?

— Любопытство ваше, — отвечал Одиссей, — несомненно, говорит об уме вашем и неколебимой отваге. Я горжусь, что рядом со мною находятся такие спутники. Но все же полагаю, будет благоразумней, если наше любопытство на этот счет мы успокоим, сперва нанеся визит волшебнице Цирцее. Достигнув главной цели нашего плаванья, мы, думаю, будем лучше вооружены на тот случай, ежели, например, кровожадное племя лестригонов опять станет нам угрожать, а лишившийся глаза Полифем выкажет во сто крат больше хитрости и злобы. Подумайте об этом, славные мужи. Ноемон, позаботься, чтобы кувшины не были порожними. Эта ночь обещает быть не менее прекрасной, чем прошлые. Как можно думать про сон в такие часы, когда ветерок ласкает тело и корабль наш мчится вперед над морской пучиной? Надеюсь, вы не откажетесь от еще одного жирного барана? Не будем скупиться на вино и яства! У волшебницы Цирцеи всего вдоволь.

На что старший из мужей, Телемос с волчьими глазами, когда-то славившийся как забияка и соблазнитель, отвечал:

— Хорошо говоришь, Одиссей. Из уст твоих льется чистый мед мудрости. Пусть дерзкими приключениями увлекается молодежь. А путешествие почтенных мужей должно быть прежде всего веселым. Радости жизни принадлежат нам!

Тут Антифос, уже беззубый и рано покрывшийся морщинами, зато славившийся богатством, прибавил:

— Я полагаю, что боги глядят более благосклонным взором на веселящихся людей, чем на дерзость и чрезмерно опасные затеи.

— Что я вижу? — вскричал Одиссей. — Наши чаши пусты! Побыстрее наполни их, Ноемон, выпьем в честь богов, дабы они и впредь были столь же милостивы к нам, как до сих пор.

44. Одиссей размышлял так:

Почему когда я вижу его издали, то хочу, чтобы он подбежал ко мне, но также и не хочу этого? Почему я сам хочу к нему подойти, а обычно поступаю наоборот? Почему я говорю: уходи, когда он приблизится, и в то же время сознаю, сколь сильно во мне желание, чтобы он оставался подле меня? Что за причина, что я не говорю того, чего хочу, а говорю то, чего не хочу? У меня было несколько мальчиков, но я брал их на свое ложе больше из любопытства, чем по страсти. Что ж до него — во всяком случае так мне кажется, — то, войди он хоть раз в мою опочивальню, я не захотел бы его отпустить,

оставил бы у себя навсегда. Если бы он внезапно умер, исчез, запропастился куда-нибудь, я бы сильно по нему тосковал, сильно страдал бы. Неужели это любовь, если, жаждая ее, я одновременно чувствую враждебность, отталкивающую меня от нее? Но зачем мне щадить его, если мне придется его пережить? И если я буду отказывать себе в любзи, к чему тогда мне вечное существование? Неужели так должно быть, чтобы каждое желание жило вопреки своей обреченности на смерть? (После паузы.) Все десять лет странствий я искал обратную дорогу, а может, причиной столь долгих скитаний было желание бежать?

45. Он хлопнул в ладоши. Явился Ноемон, как всегда мгновенно и бесшумно.

— Что прикажешь, господин?

— Позови шута.

И когда тот не спеша приблизился, Одиссей, кивком отослав Коемона, спросил:

— Вот скажи мне, ты, глупый мудрила, кто я, потвоему, такой?

— Это зависит от роли, которую ты хочешь сыграть, дорогой мой.

— Ну, скажем, героя.

— Значит, ты труслив, как шакал.

— Тогда — влюбленного.

— Как тебе известно, Нарцисс утонул, ища свое лицо в зеркальной глади вод.

— В таком случае — тирана.

— Не спеши. Ты и так можешь не то, что ходить, но скакать, топча других.

— Я вижу, тебе ничем не угодишь.

— Когда овчина коротка, укрыться трудно, миленький.

— Тогда предложи что-нибудь ты сам.

— Чтобы ты наплевал на меня и на мои советы?

Казалось, Одиссей на сей раз уже ничего не ответит, однако он вдруг сказал:

— Чувствую, что я устал, Смейся-Плачь. Чем ближе цель нашего плавания, тем сильнее гнетет меня усталость.

На что шут:

— Это хорошо, Одиссей, даже очень хорошо.

— Твоя старая песня.

— На твой же старый текст.

— Почему твое «хорошо» всегда звучит уныло, даже зловеще?

— Потому что так ты слышишь.

— Никакого утешения, ни капельки бодрости!

— Ты не из тех, кто действительно нуждается в утешении.

— Но если я его жажду?

— Желание — не всегда признак срочной необходимости.

— А ты — желаешь?

— Извини, Одиссей, такого ответа в моем репертуаре не имеется! Пока прощай! Но если ты опять собою заинтересуешься, позови меня.

— Погоди! Ты же все-таки шут.

— Вернее, играю роль шута, что, впрочем, одно и то же. И уверенность в этом побуждает меня и к себе относиться шутовски. Лучше позови Ноемона и прикажи ему поводить тебя по лабиринтам его красоты.

46. Сон Одиссея.

Где я нахожусь? Неужели это мой тронный зал? Но почему тут так темно? Почему страж не зажег светильники в руках моих золотых статуй? Я сижу на своем резном троне, покрытом богатым ковром, или, может быть, мне лишь мерещится, что я сижу? Ощущение такое, словно я не существую, и все же, не существуя, я есмь. Я чувствую порывы холодного ветра — видно, двери зала открыты. Я хочу позвать: стража! однако от страха голос застревает в гортани. Но вот недра мрака чуть светлеют. Какое странное сиянье! Как будто мраморный пол с одной стороны начал дымиться, вроде бесконечно длинного жертвенного алтаря. Кто это там? Вдоль медных стен движутся чередой какие-то старики, женщины, дети. По одной стороне плакальщицы в черных накидках и черных капюшонах бредут, держа в руках факелы, опущенные, однако, пламенем к полу, отчего и кажется, будто дым идет от него. А у противоположной стены столь же медленно и торжественно шествуют люди в белом, они, правда, без факелов, зато сами излучают свет и несут белые цветы лотоса, раскрывающиеся только ночью. Стойте! — хочу я крикнуть, но голоса нет, я только слышу этот крик внутри себя…