Низина

Лахири Джумпа

С другой стороны, рождение Белы воспринималось Гори как вчерашний день. Тот летний вечер врезался в память яркой картиной. Ей вспоминался дождь на пути в больницу, лицо акушерки над ней, море за окном. Больничная сорочка, липнувшая к телу, игла шприца, вонзившаяся в руку. Казалось, будто все происходило только вчера. Будто только вчера она впервые взяла на руки Белу и посмотрела на нее. Будто только вчера эта тяжесть беременности внезапно исчезла, и ушла специфическая уродливость ее собственных телесных форм.

Днем она забирала Белу из садика — это всегда была только ее обязанность, никогда не Субхаша. Он сейчас занимался

научной работой в лаборатории в Нью-Бедфорде, в пятидесяти милях езды отсюда. Уходил и возвращался в одно и то же время, и вся ответственность за Белу лежала в эти часы на Гори.

Она приходила в садик и находила Белу, уже одетую в курточку, сидящую перед узеньким шкафчиком в раздевалке. Он напоминал Гори вертикальный гробик. Бела не бросалась, как другие дети, в объятия Гори, спеша показать рисунки и дожидаясь от матери похвалы. Она степенно шла навстречу, спрашивала, что сегодня будет на обед, а иногда интересовалась, почему за ней не пришел Субхаш. Она никогда не рассказывала, как проходил день сегодня в группе.

Потом они с Белой возвращались домой. В подъезде Гори заглядывала в почтовый ящик под фамилией Митра.

В Калькутте имена на ящиках всегда были красиво написаны кисточкой, здесь же они были намалеваны наспех, а на некоторых дверцах и вовсе отсутствовали. Из ящика она доставала счета, квитанции и научные журналы, которые выписывал Субхаш.

Ей самой редко что приходило. Иногда только письмо от Манаша. Читать эти письма было даже как-то боязно — слишком много воспоминаний они навевали. Как Манаш с Удаяном занимались вместе в квартире ее дедушки и бабушки и как благодаря их дружбе она познакомилась с Удаяном. Те времена оставались в ее памяти и в ощущении от прикосновения к бумажному листку письма.

От Маната, а также из газет в библиотеке она получала кое-какие новости. Поначалу она еще пыталась представить себе, что там происходит, но информация была слишком скудной. Пролитая кровь множества людей сливалась в одно огромное расплывчатое пятно.

Кану Санъял, пока еще живой, находился в тюремном заключении. Чару Маджумдара тоже поймали и заточили в одну из камер Лаль-Базара. Он умер в калькуттской тюрьме в то лето, когда родилась Бела.

Многие соратники Удаяна по-прежнему подвергались пыткам в тюрьмах. Нынешний мэр Калькутты Сиддхартха Шанкар Рай, поддерживаемый партией «Индийский национальный конгресс», отказался от проведения расследований в отношении тех, кто уже погиб.

Повстанческое движение в Индии к этому времени стало предметом внимания некоторых знаменитых интеллектуалов на Западе. Симона де Бовуар и Ноэм Чомски написали дочери Неру письмо с требованием освободить политических заключенных. Но перед лицом возрастающего массового протеста против коррупции и неправедной внутренней политики Индира Ганди объявила в стране чрезвычайное положение. В прессе ввели мощную цензуру, чтобы пресечь всякие разговоры о происходящем.

Даже теперь Гори подсознательно еще ждала новостей от Удаяна. Ждала, что он узнает о существовании Белы и о возможности воссоединиться с ними. Или хотя бы узнает, что их жизнь продолжается своим чередом.

Глава 5

Прошло два года с тех пор, как Субхаш закончил писать и защитил диссертацию — «Анализ уровня эвтрофикации Нэрроу-Ривер». Это был 1976 год — год двухсотлетия Америки. То есть семь лет прошло с тех пор, как он прибыл сюда.

Почти

пять лет он не приезжал в Калькутту. Родители его в письмах теперь выражали желание увидеть Белу, но Субхаш отвечал, что она еще слишком мала для такого тяжелого перелета, да и он слишком занят работой. Иногда он посылал им фотографии и немного денег — отец уже вышел на пенсию. Чувствовалось, что родители смягчились, но Субхаш был пока не готов увидеться с ними снова. В этом вопросе они с Гори были солидарны.

Но у него имелась и своя подлинная мотивация. Ему не хотелось увидеться с ними, ведь только они на всем белом свете знали, что Бела не его дочь. Они бы ему напомнили его место, относились бы к нему как к дяде девочки и ни за что не захотели бы воспринять его другую, гораздо более важную роль.

Его исследовательская практика в Нью-Бедфорде подходила к концу. По вечерам он подрабатывал — преподавал химию в общественном колледже в Провиденсе.

Сначала он подумывал о том, чтобы переехать в Южный Массачусетс, поближе к работе. Но работа там вскоре должна была закончиться, и он уже подыскал себе в Род-Айленде более просторную квартиру, откуда дойти до университетского городка можно было пешком. Тем более здесь ему обещали место в лаборатории в Наррагансете, и Бела посещала здесь университетский детский садик.

Дорога от работы до дома занимала у него около часа. Когда он по вечерам видел Белу, ему казалось, что она опять немножечко изменилась — подрастала и крепла прямо на глазах, и ее хриплый басовитый голосок становился еще сочнее за время его отсутствия.

Бела уже умела писать свое имя и сама намазывала масло на хлеб. Ножки у нее заметно вытянулись в длину, хотя животик все еще оставался по-детски кругленьким и выпяченным. Красивые волнистые волосы закрывали всю ее спину. Они вились еще больше мокрыми, когда Субхаш каждый вечер купал Белу перед сном.

Она уже научилась самостоятельно завязывать шнурки, но при этом не знала пока, где левая нога, а где правая. У нее еще сохранились и другие младенческие жесты — например, когда она хотела что-нибудь, то вытягивала руку и сжимала-разжимала кулачок — так просила попить.

Она ужасно боялась грозы и, даже когда грозы не было, могла проснуться среди ночи и прийти к ним с Гори в постель. Спала она, особенно ближе к утру, на животе, поджав под себя ноги, как лягушечка.

Каждый вечер Бела просила, чтобы Субхаш полежал с ней рядом, пока она не уснет. Это было напоминанием об их связи — связи одновременно фальшивой и подлинной. И вот каждый вечер он сначала помогал ей почистить зубки и переодеться в пижамку, а потом выключал свет и лежал рядом с ней. Причем Бела просила его повернуться к ней лицом и приблизиться, чтобы их дыхание смешивалось.

— Смотри на меня, папочка! — шептала она со всем чувством и невинностью, которые не могли не тронуть за душу.

Иногда она обхватывала его лицо ладошками.

— Ты любишь меня?

— Да, Бела.

— А я люблю тебя больше.

— Больше, чем что?

— Больше, чем ты любишь меня.

— Это невозможно.

— Значит, я люблю тебя больше, чем могут любить люди.

Он удивлялся, как такие мощные эмоции, такая сильная страсть, могут рождаться в душе у такого маленького ребенка. Он терпеливо ждал, когда глазки ее закроются и она заснет. Тельце ее всегда чуть подергивалось, и это означало — через несколько секунд сон ее будет крепким.