НКВД. Война с неведомым
Шрифт:
Университетов я не кончал, но знаю, что такое летаргический сон. Начинаю покойничка ощупывать и шевелить – служа в полиции, от шляхетной брезгливости отвыкаешь (быстро, приходилось ворошить и не таких чистеньких – уже активно зачервивевших)…
И очень быстро убеждаюсь, что никаким летаргическим сном тут и не пахнет. Самый настоящий покойник, мертвее мертвого. Окоченел, еще не пахнет, но пятна пошли. Застылый. С такой дырой в башке летаргического сна не бывает, а случается только вечный. Но вот поди ж ты, не лежится ему…
Опять командую, чтобы положили на месте. Выгоняю всех, остаюсь с ним в
Посижу, похожу, опять сяду. Подумал и закурил – авось не обидится, свой брат, полицейский…
Никаких сверхъестественных чудес не происходит. Лежит себе, как лежал. Только чем дальше, тем мне становится не по себе. Каганец коптит, пламешко неяркое, тени начинают по стенам ползать такие… корявые. То ли от моих шагов ветерок, то ли пес его маму ведает. И начинает казаться от этих теней и тусклого огонька, что мертвец пошевеливается, ухмыльнуться пробует, губами дергает, положение ручонок меняет…
Ничего не могу с собой поделать. Мурашки по спине, и все тут. Ночь, мрак за окном, коптилка едва горит, и – этот…
Внушаю себе, что бояться нечего. Все страхи – глупые и беспочвенные. Мертвые наяву не ходят. В кармане у меня пистолет с двумя запасными обоймами и вдобавок граната. В соседней комнате – мой колежанек [13] пан Антон, хотя и сволочь, но мужик отчаянный и вооруженный до зубов. А за окошком, близехонько – еще двое збройных [14] , видавших виды. Нечего бояться. И все равно, заползает в меня какой-то липконький страх, не могу там больше оставаться, и все тут…
13
Коллега (исковерканный польск.)
14
Вооруженных (польск.)
Не вытерпел, ушел. И что вы думаете? Пяти минут не прошло, как в комнате снова зашуршало, и мертвец оказался на полу…
Ни нормальной обстановки для следствия, ни порядка. Родня воем воет, вдова опять без чувств, а попишка рвется наружу, христом-богом молит отпустить его из уважения к сану, твердит, что покойник из-за грехов его по-христиански ни за что упокоиться не может, так и будет кувыркаться до первых петухов…
Не знаю, что и делать. Тупик. Меня все это не так пугает, как злит. Даже Антона проняло, хотя он до того не боялся ни бога, ни черта. Шепчет мне на ухо:
– А знаете что, пан Евген? Давайте-ка всю эту компанию загоним в подвал при местном гестапо и там потолкуем с ними уже не торопясь. А домик сожжем к чертовой матери вместе с этим непоседой. Потом придумаем, как это отразить на бумаге. У меня тут есть камерад в зондеркоманде, возьмем огнемет на полчасика… Покойник все равно уже врачами обследован и для следствия не очень-то и необходим. Не лежится ему, курве… Я ему покувыркаюсь…
А с другой стороны, скулит попишка, опять за свое: мол, грешен был покойник, грешен, гроб его не принимает…
Ладно, я старший. Принимаю решение в духе ясновельможного круля Соломона.
Так и сделали. Постановили считать, что ничего мы не видели и покойник при нас из трумны на пол не путешествовал. С какими глазами я бы потом начальству излагал всю эту мистику? Начали нормальное следствие. И к следующему вечеру, как я уже говорил, размотали клубочек, выяснили и насчет той бабы, и насчет золота, которое не поделили. Взяли стрелка, и сознался он у нас быстренько, еще до применения активного следствия…
И уехали. С разоблаченным виновником и грамотно составленным отчетом. Между прочим, начальство мне вынесло благодарность за грамотное и в сжатые сроки проведенное следствие. Я человек великодушный, отметил участие Антона – с гестапо ссориться не следовало, хорошие с ними отношения всегда пригодятся.
Вот… А что там было дальше, как хоронили покойничка и не случалось ли с ним потомчего примечательного… Понятия не имею, не интересовался. Зачем оно мне? И без того хлопот полон рот.
Да, а попик был прав, кончено – грехов на нем было, как блох на барбоске… Но это уж не моя забота, мне ему цветов на могилку не носить…
2. Лунной ночью, после боя
Я был совсем молод. Служил рядовым в пехоте. Меня призвали в сороковом…
(Из рассказа исключены довольно пространные, типичные для многих пожилых немцев рассуждения: мол, никто из них не был нацистом, они попросту верили фюреру, молодые были, глупые, и на Востоке, боже упаси, не зверствовали, честно воевали… И так далее. К теме нашей книги вся эта лирика отношения не имеет.)
Все это произошло летом сорок первого. С одной стороны, это бы самый настоящий бой, с другой же – форменная катавасия, не прописанная никакими воинскими уставами. У ситуации попросту не было точного военного названия.
Какая-то русская часть прорывалась из окружения к своим – несколько легких танков, несколько грузовых машин с солдатами. Они неожиданно объявились в расположении дивизии, наткнулись на нашу роту, ударили с тыла…
Потом я узнал, что часть из них все же прорвалась – но это было потом…
Мне очень повезло: пуля зацепила по касательной, как выяснилось впоследствии, скользнула по голове, содрала изрядный кусок кожи, оглушила и не более того. А еще мне повезло в том, что я был на опушке леса – и, когда упал без сознания, русские легкие танки промчались в стороне, не раздавили.
Санитары подобрали меня не сразу – я объяснял, царила некоторая неразбериха, о местонахождении нашей роты узнали не сразу, командир был убит в числе первых, он успел только разместить нас на отдых на той прогалине, а сообщить вышестоящему начальству о нашей дислокации не успел… Товарищи унесли раненых, а меня оставили среди мертвых, решили, надо полагать, что я тоже мертв. У меня вся голова была в засохшей крови, всякий мог ошибиться…