Ночная духота

Zella

И тут я закашлялась, будто мысли комом подкатили к горлу.

— А для чего создана ты? — перекричал он мой невыносимый кашель. — Ты была куском мёртвой глины, но в тебя вдохнули жизнь. Для чего? Что ты должна привнести в этот мир?

— Не знаю.

Кашель мгновенно прекратился, и я ответила так быстро, будто знала вопрос индейца раньше, чем он произнёс его. Конечно, я ведь безуспешно искала на него ответ весь этот год и особенно последнюю неделю с графом.

— Дудка мертва, пока не издаст свой первый звук. Пусть тихий, больше похожий на писк…

Индеец

приложил дудку к губам, и та вправду запищала, будто пойманная мышь. Тогда он принялся вновь долбить её, и в его руках тонкая тростинка прекрасно справлялась с работой шила.

— Только дудке труднее зазвучать. Ей нужен человек, чтобы родить музыку… И этот человек может оказаться неумехой. Вот, попробуй.

Я приняла из его рук дудку, но та даже не пискнула.

— Поставь её к губам под углом сорок пять градусов. Теперь дуй.

Дудка продолжала молчать. Индеец хотел забрать её, но мои пальцы будто приросли к можжевельнику. Габриэль распластал их между дырками. И они легли ровно, будто зарубки были сделаны по ширине моих пальцев.

— Я хорошо запомнил в театре твою руку, — улыбнулся индеец, совсем как добрый дед.

Моя рука упала на стол. Габриэль поднёс дудку к своему рту, и та запела.

— И у тебя получится, со временем.

Он вновь протянул мне дудку, но я не стала играть, я просто сжала её в руке. Он дарил мне время. Означает ли это время — жизнь? Или же знаменует вечность подле Клифа?

— Я делал эту дудку для тебя, тебе осталось вдохнуть в неё жизнь. Тебя же создал творец, заложив умение звучать самой по себе. Он лишь посылает тебе испытания, которые сродни долблению дудки, и с каждой новой каплей пота, с каждой новой слезинкой твой голос будет звучать сильнее…

— Но ведь можно и сломать дудку, если слишком сильно долбить.

Я вздрогнула. Подле меня тихо опустился Алехандро, и в этот раз его английский не был ломанным, если только он незаметно не перевёл разговор на испанский.

— Можно, — вождь по доброму улыбнулся, будто рассказывал детям сказку. — Если выбрать плохое дерево. Ты прекрасно знаешь, что не все ветки способны превратиться в сопелку.

— Да, — сказала я вдруг точно по-русски, — другие продолжают сопеть.

Габриэль улыбнулся, давая понять, что прекрасно понял меня. Алехандро тут же поднялся и молча пересел за пустующий соседний стол. Я попыталась обернуться и взглянуть на него, но не смогла пошевелиться. Габриэль не обрадовался стороннему наблюдателю, но отчего-то не гнал совсем.

— Откуда вы знаете слово «сопелка»? — спросила я, судорожно сжимая дудку: объём вампирских знаний заставлял меня искать спасительный панцирь, но глубокий тёмный взгляд приковывал меня к месту, а голос теперь звучал скрипуче, как у старого сверчка.

— У меня был русский друг. Я учил его отличать мёртвые ветки от живых, а он научил меня одной вашей премудрости. Если мы собираемся вместе, чтобы от горя перейти к веселью, то вы, русские, веселитесь до ссоры. Скажи, где твоя семья?

— В Сиэтле.

— Как давно ты не видела отца и мать?

— Больше двух лет не видела.

— Почему?

— Потому что

Клиф бросил меня совершенно разбитой. Я не могла предстать перед ними такой, потому что не могла объяснить, что со мной произошло.

— Странно, — Габриэль смотрел поверх моей головы, явно на Алехандро, но я не чувствовала спиной взгляда брата Марии-Круз. — Всегда следует искать защиты в своей семье, а не в чужой.

— Я не искала защиты у чужих. Я пробовала вылечиться сама.

Я хотела сказать это гордо, но голос скукожился, став тихим и скрипучим, словно ржавая калитка.

— Нет, за тебя встала чужая семья: дон Антонио и его сын, но и они не признали тебя своей, а человек без семьи ничто, — продолжил Габриэль холодно, уже не как добрый дедушка, а строгий судья. — Даже эта мошка, что только что перелетела через наш стол, важнее человека, у которого нет семьи. Даже шампур и навоз важнее одинокого человека. По крайней мере ими обоими можно убить, а одинокий человек погибнет сам, ибо беззащитен перед врагами своими. Одинокий человек беднее новорожденного, беднее червяка. По одиночке мы не стоим ничего и лишь среди тех, кто родня нам по крови, мы сильны и значимы. У нас есть прекрасный обычай, коль человек плох, то глава семьи заплатит соседнему племени, чтобы убить его, чтобы тот не причинил семье вреда. И вот потому мы хороший народ, а каков твой народ, если ты спокойно живёшь без семьи столько лет?

— Я иногда звоню родителям, — отозвалась я ещё тише, не в силах отыскать голос. — А сейчас я хочу поехать к ним.

Я выкрикнула это в полный голос. Да, это то, что желал услышать от меня Габриэль. Это то, что научил меня сказать ему граф. Да, Антуан действительно встал на мою защиту, а я снова усомнилась в нём.

— Когда же ты едешь?

— В среду. У меня есть билет на самолёт.

Я разжала руку, испугавшись, что дудка не выдержит такого жаркого объятия.

— Удачного пути тебе, Екатерина. Только возьми с собой верного спутника. Алехандро!

Я резко обернулась, будто кто-то вывернул мне шею. Алехандро стоял у меня за спиной, держа на поводке огромного хаски, который изо всех сил рвался к Габриэлю. Я раскрыла рот, но не издала и звука — это была собака с картины графа. Нет, не срисованная мной с фотографии, а та, в которую француз превратил мой набросок. Алехандро выпустил из рук поводок. Собака бросилась к индейцу и подставила бок для ласки. Габриэль с улыбкой принялся теребить шерсть, всякий раз мусоля во рту пальцы.

— Остальных блох выведешь, — наконец поднял на меня глаза Габриэль, облизывая указательный палец.

Я с трудом сдержала рвотный позыв, сообразив, что он только что ел блох. Впрочем, индейцы всегда ели кузнечиков, так что собачьи блохи не далеко ушли от традиционной диеты.

— Он будет тебя любить. Никогда не предаст. И научит любить в ответ. Возьми поводок. Ступай.

Я сжала в одной руке дудку, во второй жёсткий поводок.

— Куда мне идти? — через силу спросила я, не веря, что аудиенция закончена, а я всё ещё жива.

Габриэль за это время успел встать, отряхнуться и направиться к лестнице.