Ночная духота

Zella

— Пусть земля будет ему пухом.

Граф первым опрокинул в себя стопку водки. Я второй. Теперь она безжалостно обожгла мне горло до кашля. Граф вернул стопки на стол и вылил остатки водки в раковину.

— Антон Павлович, — с трудом произнесла я, и он обернулся с едва заметной улыбкой на бледных губах.

— Ваш покорный слуга, Катерина Дмитриевна. Антон Павлович Сенгелов.

Колени задрожали, и я рухнула на диван, а потом лицом в подушку и разрыдалась даже не понятно от чего на этот раз. Я чувствовала его близость, но не могла открыть глаз, а когда неожиданно его жёсткие руки перевели меня в сидячее положение, сумела лишь выдохнуть по-русски:

— В чём вы ещё мне лгали, Антон

Павлович?

— Я тебе ни в чём не лгал, — граф уселся в кресло, в котором ещё недавно я крючилась, обняв книгу Газданова. — Какое имело отношение к твоей ситуации ещё одно моё имя? Ты узнала и так больше, чем тебе следовало знать. Спасибо Алехандро! Уясни себе раз и навсегда, что ты ушла из парка живой только благодаря моему заступничеству. И вместо благодарности я опять слышу упрёки, и в этот раз они раздражают меня намного больше твоих прежних глупостей. Нечего реветь тут. Ты ничего не потеряла, ты наоборот получила шанс начать новую жизнь. Так что смой с себя следы прежнего бытия и не задерживайся в душе. А я пока займусь твоим новым другом. Он тоже нуждается в хорошей бане. Тебя раздеть?

— Нет! — закричала я так, что меня могли услышать даже соседи.

Бледные губы искривились в привычной улыбке.

— Антон Павлович… — я хотела сказать «спасибо», но оно прилипло к губам под его ледяным взглядом.

— Я не принимаю благодарности задним числом.

Он свистнул, и собака покорно пошла к нему с коврика. Мне оставалось тоже подчиниться. Горячие струи согревали, и я не могла заставить себя дотянуться до шампуня, пока вода вдруг не перестал течь, и я не увидела перед собой обнажённую руку. Проследить взглядом выше локтя я не смогла, понимая, что на пустой дороге прошлой ночью увидела достаточно.

— Если ты не будешь дёргаться, — раздалось у самого уха, — я сумею подравнять твои волосы, чтобы ты в самолёте никого не напугала.

Я не шелохнулась, молясь, чтобы стрижка оказалась единственной причиной его прихода. В ноздри ударил запах мокрой псины, и граф тут же дёрнулся, явно дав Хаски пинка, только собака не пикнула от боли — граф умел контролировать свои эмоции и не бил сильно.

— Пошла вон. Ты уже и так испоганила мне одежду.

Хаски был кобелём, потому я могла принять слова и на свой счёт. Теперь явно вся ванная была в моих волосах, но я побоялась открыть глаза, пока граф не выключил воду и не накинул мне на плечи полотенце.

— Теперь мой черёд идти в душ. Но ты не думай одеваться. Одежда эта для будущей ночи. Этот день мой. И если ты пожалела для меня простого «спасибо», я взыщу с тебя плату. Это будет честно, разве не так, Катерина Дмитриевна?

Я старалась смотреть в сторону, потому не посчитала нужным даже кивнуть, пропуская его в душ. Собака продолжала стоять в дверях, будто могла хоть как-то защитить меня. Нет, сейчас она окажется в коридоре за закрытой дверью, и лучше это буду я, кто отправит её туда — ласково, не пинком. Я затворила дверь и прижалась к ней лбом, чувствуя, как стекают по спине капельки то ли ледяного пота, то ли воды. Волосы не касались плеч, но к счастью не превратились в ненавидимую мной чёлку. Только поднять руку, чтобы убрать передние пряди за уши, я не могла — тело будто одеревенело. Вдруг упавшее к моим ногам полотенце вновь оказалось на моих плечах, и я поняла, что час расплаты настал, но не шелохнулась — пусть лучше граф сам развернёт меня к себе и сделает то, что пожелает нужным. Наверное, он действительно имеет на это право.

— Катенька, я хочу наконец увидеть твоё лицо.

Слишком ласковый голос не предвещал ничего хорошего, но я была вынуждена обернуться.

Граф сидел на полу, скрестив ноги под полотенцем, и держал раскрытым альбом для рисования. В правой руке дрожал карандаш, выстукивая

по бумаге нервный вальс. Я вновь уронила полотенце, но ноги отказывались сгибаться, я окаменела.

— Катенька, ты можешь укрыться. Мне нужны лишь твои глаза, — говорил он вкрадчиво, как с ребёнком, и русские слова в его устах теперь казались мне более музыкальными, чем прежняя французская речь. — Я мечтаю дописать крестьянку, как только окажусь в своей парижской мастерской.

— Вы же обещали не писать мой портрет, пока я…

Я не смогла произнести слово «жива». Ноги подкосились, и я осела на пол.

— Та, которая начинала мне позировать, умерла как раз сегодня. Так получилось, что ты, Катенька, очень похожа на ту Кэтрин. Страшно походить не на себя, а на кого-то другого… А иногда смертельно опасно. Пусть лучше это сходство видит только художник, даже такой никудышный, как господин Сенгелов.

— Антон Павлович, — я с трудом произносила имя, которое щипало язык похлеще мексиканской сальсы, хотя вновь не знала, что собираюсь сказать — быть может, уточнить, является ли моё позирование платой за его услуги по моему спасению. Или же меня ждёт что-то ещё?

— Ты так легко запомнила моё имя, потому что оно Чеховское? — слащавая улыбка, заставляющая сердце бешено биться, и глаза — стальные, мёртвые, жестокие. — Да, да… У меня со всех сторон литературные тёзки, да мало проку с того! Сочинять истории я не умею. Я — художник! Художник-самоучка, курс я так и не закончил в связи с катастрофическим безденежьем, которое занесло меня сначала в Ново-Архангельск, а затем в колонию Росс. Но эту скучную историю одного неудачника Антуан дю Сенг постарался забыть и не желает вспоминать. Её мог бы рассказать Габриэль, но раз он спас тебя своим появлением в спальне миссис Винчестер, то теперь явно не пожелает убить скучным рассказом… Поверь, в жизни Антона не было ничего интересного, была лишь нищета и грязь, которые сделали его беспринципным и мелочным, иначе бы он не выжил. Мне нравятся твои глаза. В них столько жалости к себе. В них столько страха передо мной. Сумею ли я забрать их от тебя и оживить на холсте, чтобы мои старания не пропали даром? Я выкинул твою одежду, Клиф забрал твои волосы, но достаточно ли этого? Или ты ждёшь, когда кто-то заиграет на дудке, потому что ты уже не можешь иначе?

Я не заметила, как пропал из его рук карандаш. Теперь он приложил к губам мою дудку, которая до того лежала в пакете вместе с поводком, и заиграл, и я сразу почувствовала желание вскочить на ноги и вскочила, боясь, что, как в сказке, граф заставит меня пуститься в пляс. Но нет, я спокойно подошла к нему и схватила дудку, желая забрать. Только он держал её слишком крепко, и дудка треснула под моими слабыми пальцами.

— Я рад, что ты сломала её сама.

— Это был подарок, — я почувствовала на глазах слёзы и увидела заботливое лицо Габриэля, но тут же получила звонкую пощёчину, от которой чуть не отлетела к двери.

— Он спас тебя однажды и только однажды там, в особняке миссис Винчестер. Остальное — моя заслуга. И я хочу, чтобы ты уяснила себе это раз и навсегда. Дрянь!

Альбом и карандаш валялись на полу, но граф не поднял их, лишь схватил с пола соскользнувшее полотенце и ринулся обратно в ванную, чтобы пройти к себе в спальню. Потирая щеку, я нагнулась к альбому. Как же хорошо он рисовал! Это была неприкрытая зависть.

— Это моё! Отдай!

Граф облачился в новую тройку, затянул галстук, оправил манжеты. Только улыбку не надел. Глаза его метали молнии, и я лишь сильнее потёрла щеку, проверяя, на месте ли зубы. Он выхватил альбом и уже повернул ко мне спину, но вновь обернулся, и я уткнулась носом ему в грудь. Тяжёлая рука легла мне за затылок и стянула волосы, будто готовилась снять скальп.