Ночная ведьма

Малаваль Шарлин

— Аня Любимова, я тебя отыскал. Я верну тебя твоим родным.

Глава 32

Авиабаза в Ворошиловске,

сентябрь 1942 года

Татьяна вернулась с допроса белая как полотно.

— Что произошло? Это тянулось несколько часов! — воскликнула Аня.

Казалось, Татьяна выплакала все глаза, они были красные и опухшие.

— Политрук права, Аня. Я никчемная.

Почему я не смогла спасти самолет?

Аня попыталась ее ободрить:

— Но это могло случиться с кем угодно! Могло и со мной! Отказал мотор? Никто от этого не застрахован, как и от пули, если она попала в топливный бак или чиркнула по обшивке крыла. Невероятно, что ты сумела вернуться, это почти невозможно — прийти на базу после стольких дней блужданий. Знаешь, кого ты этим мне напомнила?

Татьяна смотрела на подругу тоскливым взглядом.

— Саму Марину Раскову.

Татьяна опустила голову и убрала со своего плеча Анину руку.

— Нет, Аня, не пытайся меня утешать. Я полное ничтожество. Я не сумела выполнить задание, я ослушалась.

Татьяна бросилась на нары, легла и отвернулась к стене, больше не отзываясь на Анины слова.

Допросы длились несколько дней. Снова и снова Рабова требовала, чтобы Татьяна повторяла мельчайшие подробности происшествия. Иногда политрук прерывала рассказ летчицы, чтобы уточнить момент, казавшийся Рабовой подозрительным:

— Как ты могла выдержать несколько дней без пищи? К­то-то наверняка тебя кормил!

— Нет. Я набрела на опустевший хутор. Там оставалось несколько куриц, я нашла три яйца. И немного ягод в саду собрала.

— А как, интересно, эти курицы смогли выжить, если никто не давал им зерна?

— Думаю, жители покинули хутор в спешке незадолго до моего появления.

— Думаешь? Как это так ты думаешь?

Повисло тягостное молчание, в котором таились невысказанные намеки и подозрения.

— А этот хутор? Он был скорее русским или немецким?

Татьяна широко распахнула огромные глаза, задетая намеками Рабовой. Ведь летчица просто спасала свою жизнь.

— Расскажи еще раз по порядку, как все произошло.

Татьяна пересказывала три дня подряд одну и ту же историю. Дословно. Именно это и не нравилось Рабовой. По мнению политрука, Татьяна была виновна. Она предала или струсила. И Рабова не могла решить, что хуже.

— Я ведь уже рассказала… — на четвертый день взмолилась обессилевшая Татьяна, чувствуя, что попала в замкнутый круг. Никто и ничто не может спасти ее, это было ясно как день. Надя Рабова смотрела на летчицу немигающим взглядом и вцепилась в жертву мертвой хваткой, как бешеная собака.

— Еще!

Комиссар крепко стукнула кулаком по столу, Татьяна подскочила и жалобно ойкнула.

— Ну хорошо… Я как раз сбросила бомбы, как было приказано, на баржи наплавного моста. Flak меня засек. Как я ни маневрировала, мне не удалось уйти от зениток. Самолет зацепило. Тридцатисемимиллиметровый

снаряд порвал полотно левого крыла и разрушил руль крена моего самолета, я пыталась дотянуть до базы, но мы начали пикировать. Штурман сильно ударилась затылком о пулемет и потеряла сознание. Я ничего не могла сделать. У меня еще был запас высоты для прыжка с парашютом, но я не успела полностью его раскрыть. После жесткого приземления и в ожидании ночи я укрывалась в ближайшем амбаре. Но я не смогла идти.

— Мы искали твой самолет, но не нашли его! И что? Откуда нам знать, что ты говоришь правду?

— Он упал в болото. Восточнее сплошные болота. Мне повезло, что мой парашют снесло ветром и я упала на лесную поляну. Потому я и смогла спрятаться.

— Ты невероятно везучая, товарищ! Самолет и штурман погибли, им повезло куда меньше…

Между женщинами повисло тяжелое молчание.

— Я уверена, раз мы не нашли твой самолет, значит, он упал на вражеской территории. Ты попала в плен, и они тебя отпустили с заданием шпионить в их пользу…

Рвение, проявляемое комиссаром, объяснялось последними распоряжениями Сталина. Он был страшно взбешен потерей Ростова-на-­Дону в конце июля 1942 года, и его приказ № 227 однозначно призывал солдат: «Ни шагу назад!» В основном тексте приказа предписывалось расстреливать паникеров и трусов на месте. Сдавшиеся или захваченные в плен еще в начале вой­ны считались «предателями Родины».

На четвертый вечер Татьяна вышла с допроса совсем подавленная. Она ни с кем не разговаривала, отказалась от ужина и легла на нары. Ей запретили летать до особого приказа.

Татьяна была сиротой и ушла на фронт добровольно. Ей едва минуло семнадцать, когда она устроилась секретарем на маленький аэродром. Тамошний инструктор научил ее пилотированию. Когда грянула вой­на и все до одного инструкторы были призваны в армию, Татьяна не задумываясь отправилась вслед за ними.

«В конце концов, никто по мне скучать не будет. Лучше уж принести пользу», — думала она.

— Татьяна, умоляю тебя, держись! Рабова уймется, отвлечется на ­что-то другое или кинется донимать ­кого-то еще, а тебя оставит в покое, — уговаривала Аня.

Но подруга отвернулась к стене, и впервые после ее возвращения Аня не услышала всхлипываний. Это ее обнадежило, Аня ушла в свой угол, заснула и увидела сон. Тот же странный сон, который иногда посещал ее после переброски из Энгельса. Она в самолете одна, полная тишина, мотора не слышно. Ничего нет ни впереди, ни позади. Полное одиночество в бескрайнем небе. Вдруг она узнает пейзаж внизу, летит над родным домом, над домом Далиса. Без всякого страха и не зная зачем, но вдруг она решает спикировать прямо в Чертово озеро, между этими двумя домами. Она мягко проникает в воду, уходит на глубину, затем ей удается выровнять самолет, покинуть его и всплыть на поверхность. Вода мягкая и чистая…