Ночной гонец
Шрифт:
Приток горячей крови, который она вызвала в нем, схлынул и разошелся по телу. Ее чары улетучились, и осталось одно лишь отвращение к Аннике, вдовушке-красавице. Ямочка на шее оказалась коварной западней. Он пошел от нее, дрожа от негодования.
— Сам увидишь! — закричала Анника. — Она клейменая!
— Провались ты вместе со своим дьяволом! — он плюнул в ее сторону, чем кровно оскорбил Аннику. Черные, как черничины, глаза ее яростно засверкали, и она крикнула:
— Хочешь стать моим недругом? Ну, покаешься!
Он слышал, как она кричала ему вслед. Ей-то, мол, что, пусть он путается с ведьмой. В былые времена, когда люди поклонялись идолам, подобные твари были в чести, и парням нравились красивые ведьмы, — они приносили в дом богатство
Не оглядываясь, Сведье шел в лес. Еще хорошо, что она сразу раскрыла свое сатанинское нутро и тем сама помогла ему отделаться от нее. Как ни дюж он был, а долго еще пробирал его озноб; видать, нечистая сила вселилась в него.
Поначалу он огорчился, что не мог вызвать фохта из Сведьегорда, но, поразмыслив, понял, что вызвать-то ему надо бы совсем другого. Он искалечил Нильса Лампе, но Нильс лишь ходил в холуях у Борре, был не тот, кто ему нужен. Он искал Ларса Борре, этого наемника и барского прихвостня, но и он был не тот, кто ему нужен.
Помещик — вот тот, кто ему нужен.
Укрывшись за фохтом и его холуем, стоял господин обер-майор Бартольд Клевен. Вот он, тот самый, кто лишил его всех прав.
Этого человека Сведье никогда не видел, этот человек распоряжался его жизнью, сам оставаясь невидимым, — он явился из чужих краев и распоряжался жизнью многих-многих людей, как у себя в Неметчине.
Фохт окольцовывает борова
В барщинной деревне слышался жалобный визг. Но никому до него дела не было. Кольцевали борова, и он визжал. Свиней окольцовывают сразу же, как начнет оттаивать земля, пока они еще не успели изрыть ее. Теперь же, в страду, кольцевать борова было вовсе некстати.
Хлеб у брендебольцев все еще стоял в скирдах, прел и прорастал под непрерывными дождями. Крестьяне ходили понурые и озлобленные. В краснопогодье самая пора убирать урожаи, а они — ступай на барщину в поместье. А ведь крестьянину не разорваться на два поля. Вот и идут они в вёдро убирать господский хлеб, а свой — в непогоду. Так порешил Ларс Борре, и тут уж ничего не поделать. Бог насылает дождь и на праведных, и на неправедных, и зерно гниет на нивах у праведных и у неправедных. Но своему господину и помещику крестьяне убирают хлеб, когда светит солнце. Вот как повелось! Раз утром светит солнце, так им нечего ломать себе голову да гадать, что нынче делать. На то был приказ фохта, и он один распоряжался их днями. А чему же были сами они хозяева? Им не полагалось думать, какой будет урожай у них на полях и велик ли будет доход от скотины, — за них фохт считал снопы и взвешивал масло. И даже хлеб им не принадлежал, ибо помещик по своему усмотрению определял подати. А чему же были сами они хозяева? Вольны они были с восхода до захода солнца гнуть спину на барщине, а после чуть не замертво валиться спать.
Однако брендебольцы смекнули, что за ними еще сохранилась одна вольность — вольность, с какою вол встает посреди межи и без спросу задирает хвост. Даже за крепостным крестьянином остается право в любое время, никого не спросясь, бросить работу и справить нужду. Брендебольцы придумали и название этой вольности. Отходя в сторону по нужде, они говорили, что идут прокатить фохта.
Теперь крестьянам осталась только одна свобода — катать фохта.
А в остальных своих поступках, как, впрочем, и в речах своих, они не были вольны. Языку и то хозяин нашелся. Сказать, что их принудили ходить на барщину сверх обычной повинности, значило бунтовать против законного господина и помещика. Сказать, что вольного бонда нельзя принуждать силой батрачить на помещика, означало своенравничать и крамольничать. Сказать, что наступит день, когда они снова станут вольными бондами, означало подстрекать к мятежу и усобице. Сказать, что Сведьебонд по праву защищал себя, значило одобрить бунтаря и навлечь на себя кару. Не для того им бог язык дал, чтобы они хулили власти и помещиков, поставленных над
И только когда они шли посидеть в сторонке на корточках, чтобы воспользоваться оставшимся им правом на эту вольность, они осмеливались говорить: «Пойду-ка прокачу фохта!» На такие слова не было запрета. За них не накажут. Ведь нельзя карать за то, что хочешь услужить человеку, которого помещик поставил над тобой. Услужливость не считается строптивостью и непокорством. Крестьяне барщинной деревни обнищали, их ободрали как липку, но тут уж они были услужливы. Тут уж им рвения было не занимать. Вскоре ни один не свершал этой вольности без того, чтобы не воскликнуть от души: «И славно же я прокатил фохта!»
В этих словах давали они волю своему чувству к человеку, который был поставлен над ними, в этих словах выражали они свою преданность господину и помещику.
Они осторожно выбирали слова и держали про себя сокровенные думы, покуда тайком не сойдутся все вместе, чтобы потолковать всем миром о своих бедах.
От обильной влаги прела в скирдах рожь. Но однажды, когда дождь лил как из ведра, по деревне пронесся жалобный визг, который шел со Сведьегорда. Сквозь шум дождя его услышала вся деревня, и кто-то грустно сказал: «Жаль, что это не Борре кричит». То был поросячий визг, а не предсмертный крик человека. В Сведьегорде кольцевали борова, который принадлежал беглому крестьянину.
В тот день крестьянам объявили, что налог на масло в нынешнем году прибавился на фунт, а на озимую рожь — на четверик. Эту прибавку велел взимать с них помещик в уплату за вину Сведье: им надлежало возместить ущерб за увечье господского батрака Лампе. В Убеторпе не было усерднее холопа, чем Лампе, но ему раздробили плечо и он целое лето не будет работать на барщине. Никто не удивился, что Клевен разгневался и потребовал соблюдать помещичьи права. И, хотя запустил топором в наемного рейтара лишь один крестьянин, надо было наказать всю деревню, чтобы другим крестьянам неповадно было поступать как он. И подати-то увеличили только для того, чтобы уберечь мужиков от судьбы Сведье.
В этот дождливый день от мякинного хлеба крестьяне маялись животами:
— Пойду-ка прокачу фохта…
Злило господина Клевена и то, что этот головорез все еще разгуливал на свободе в лесу. В грамоте из Стокгольма, с сословного собора, Клевен повелел идти облавой на лесного разбойника Сведье, коего должно незамедлительно схватить и предать суду, как беглого.
Хлопотным оказалось это дело для Ларса Борре: леса тянулись без конца, и для облавной цепи не хватало мужиков. Да и откуда ему было взять людей в самую-то страду? Когда было сухо и светило солнце, хлеб убирали всей деревней. Спелый хлеб надо было жать, беглых преступников ловить, но каждому делу свой черед, и разом их не сладить. А оба дела не терпели отлагательства. Но сперва надлежало изловить в лесу беглого Сведье, потому что если он не будет наказан, то это взбудоражит брендебольцев. И так уж поговаривали, что насильник поступил по справедливости, изувечив Нильса Лампе. Не упрячет он Сведье под замок — бог знает, что они тогда заберут себе в голову.
Однако неразумно было бы силой гнать крестьян в облаву на лесного разбойника. Собака, загнанная в лес хлыстом, зайца не возьмет. Борре хотел, чтобы люди пошли облавной цепью без принуждения. Но прежде он решил испытать преданность брендебольцев их доброму помещику и сказал им:
— Из-за этого насильника Сведье вам один убыток. Вы расплачиваетесь за его беззаконие. Так не хотите ли по доброй воле помочь своему господину изловить этого бродягу?
Они уклонились от ответа, не сказав ни да, ни нет. Но у каждого нашлась отговорка: у одного нога болела, у другого — живот, а многие говорили, что теперь, мол, страда. Только оружейник Бокк сказал ясно и прямо, в открытую: ни один честный человек не пойдет в лес охотиться на своего собрата. При этом другие так хитро переглядывались, что казалось — все они заодно с оружейником.