Ноги в поле, голова на воле
Шрифт:
И в порыве мстительной ярости дед Ниджо бросился во двор вылавливать негодника Икана. Тот как ни в чем не бывало сидел возле свинарника и говорил деду Раде:
— Завтра мы в школе ежей будем проходить, а я с ежами и так накоротке!
— Еще бы не накоротке, если ты им в моей постели спальню устроил! — прорычал дед Ниджо, схватил Ильку за руку и в дом приволок… — Ты замесил это тесто? — прорычал он, указывая на ежа.
— Не вижу, чтобы этот черный колобок хоть чем-нибудь был бы на тесто похож, — промычал
— Ах, не видишь?! Зато сейчас увидишь, как он колется!
И, вдев свою руку в рукавицу, дед Ниджо схватил ежа и засунул его Ильке в штаны.
— А теперь катись на все четыре стороны!
Илька взвыл, как старый кот, и рванул из дома в ночную тьму. Не знаю уж, где он отсиживался, но через полчаса возвращается домой. Штаны закинуты через плечо, почесывается и отдувается:
— Ух и горит же там у меня! И надо мне было в крапиву усесться впотьмах!
На следующий день учительница стала спрашивать ребят, кто видел ежа. Все поднимают руки, один Икан обе лапы подсунул под себя и молчит: тошно ему про ежей вспоминать.
Два или три дня Иканыч дулся на своего отца и смотрел на него с немым укором. Помирились они однажды вечером, когда дед Ниджо согласился рассказать нам какую-нибудь историю.
Близилась поздняя осень, а вместе с ней и пора семейного сумерничанья, когда по вечерам долго засиживаются и, конечно же, рассказывают разные истории. Моему двоюродному деду Ниджо пришлось побывать в Америке, сербским добровольцем сражался он в войну, встречался с медведем на горе Грмеч. Понятно, что у него было достаточно материала для каких угодно рассказов.
И вот уселся дед Ниджо под вечер на своей кровати, а мы к нему жмемся с обеих сторон и упрашиваем:
— Расскажи да расскажи!
— О-ох-ох, — тянет дед, — я бы и рассказал, да не до того мне сейчас, сперва надо башмаки почистить. Смотрите, какие они грязные!
Мы с Иканычем опрометью кидаемся к его башмакам, принимаемся их чистить каждый по одному башмаку, а потом еще и жиром смазывать, чтобы они не промокали. Правый башмак Иканыч смазывает козьим жиром, левый я натираю свиным. От правого башмака несет козлом, левый отдает свинарником.
— Ну, теперь чистые, рассказывай!
— Правильно, детишки, ботинки у меня чистые, но как с ногами быть? Ноги-то у меня грязные, а это одно к другому не подходит. Эх, кабы кто-нибудь нагрел сейчас водички да вымыл мои ноженьки!
Мы с Илькой бросаемся наперебой наливать воду в котелок, греем котелок на огне и тщательно обмываем Ниджины ноги. После этого дед Ниджо, полностью удовлетворенный, снисходит наконец к нашим мольбам и приступает к рассказу.
— Так что же рассказать вам, об Усаче и Медведовиче?
— Об Усаче и Медведовиче.
Дед Ниджо пускается в увлекательное
Ночью, когда все живое в доме объято глубоким сном, Илька, взметнувшись на своей постели, кричит:
— Беги, Медведович идет!
— Стой, Усач на подходе! — без промедления отзываюсь я.
Взрослые спросонья усмиряют нас чем ни попадя: кто затрещиной, кто опанком, а кто и щипцами для углей, отлично обходясь без помощи лесных великанов. И снова все погружаются в сладкий сон, как будто бы ничего и не бывало. И лишь наутро мы с Иканом показываем друг другу шишки, полученные ночью в столкновении со злыми духами из Ниджиной сказки.
25
Илькина мама все полнела и раздавалась в ширину. Плавно двигалась она по дому и больше не драла Икету за его проделки, отчего этот негодник совершенно распустился.
Однажды возвращаемся мы с Илькой из школы, встречает нас у села одна старая женщина, наша соседка, и кричит нам издалека:
— Поздравляю тебя, Икета, у тебя брат родился!
Икан окаменел от неожиданности, только глазами хлопает. И я ничего в толк не возьму:
— Как это брат?
— А так, сегодня разродилась Икетина мать и принесла сына. Эгей, и тебя, Бранко, тоже надо поздравить с прибавлением младшего дядюшки.
— Ой-ля-ля-ля! — Я стал скакать на одной ножке от радости и напевать всем известную песенку: — Дядька, дяденька, милок, дай мне сладкий пирожок!
Увлеченный пением и танцем, я совершенно позабыл про своего Икана, а когда на него посмотрел, увидел, что он набычился, точно на медведя идет, и переминается с ноги на ногу.
— Ты что, Икан, не рад, что у тебя брат родился?
Илька злобно сверкнул на меня глазами, подхватил камень с дороги и, — бумп! — запустил им в меня:
— Замолчи сейчас же со своим братом!
Я не знал, что и подумать, видя Ильку в таком расстройстве, и мы молча дошли до дома. Подходим к нашему двору, а оттуда доносится какое-то кошачье мяуканье:
— Уа-уа-уа-уа!
Я остановился, прислушиваюсь. За мной и дядя Икан остановился и прислушивается.
— Это что еще такое? — недоумеваю я.
— «Что такое, что такое»! Это он самый! — выкрикивает Илька в сердцах.
— Кто это он?
— Гм, кто это он? Твой младший дядюшка.
И пока я пялюсь на него, все еще пребывая в растерянности, Илька, бешено вращая глазами, будто объевшись белены, решительно объявляет: