Ноги в поле, голова на воле
Шрифт:
— Мамочка, прогони вон того из угла, который рожи корчит, я боюсь, он мне ночью приснится!
Злой, как рысь, я выскакиваю во двор и забиваюсь в траву за свинарником. И там отдаюсь мечтам о том, как я отомщу проклятому притворщику Икану.
— Ну и врежу я ему, клянусь свиноматкой, хряком, кобылой и ясным месяцем! — бубню я про себя.
И словно бы нарочно, чтобы еще больше разжечь мою зависть и гнев, в один прекрасный день к нам в дом является учительница собственной персоной. Пришла проведать своего больного ученика.
— Ну как ты, Ильец-молодец? —
— Хорошо-о-о-о, только мне без школы скучно. Даже аппетит пропал.
«А все эти ножки, которые ты сожрал и мне ничего не оставил! — возмущаюсь я про себя. — Чтоб тебе первая же кость поперек горла встала».
— А по друзьям своим ты соскучился? — продолжает учительница расспрашивать мнимого больного.
— Соскучился. Я каждый день по ним плачу, — не моргнув глазом врет этот негодник.
Через несколько дней Илькина мать поправилась и поднялась с постели. За ней и Илька вылез. Схватил свою школьную торбу и — куда только его хворь подевалась! — как припустится по дороге, истошно вопя:
— Ату, держи-и-и-и ее, вон она, бешеная!
В школе ребята окружили Илькана. И он стал им про свою болезнь такие сказки рассказывать, что у меня просто уши вяли. Лопаясь от зависти, я наконец не выдержал, размахнулся со всей силы торбой да как тресну Икана по башке.
Но вместо того чтобы разъяриться и поднять крик, Икан невозмутимо заявил:
— Моя голова цела, а твоя грифельная дощечка разбита!
Я раскрыл свою торбу, и правда моя грифельная доска разлетелась в куски.
22
После Илькиной мамы в селе заболело еще много народу. Для бабки Ёки наступила жаркая рабочая пора. С утра до ночи без устали бегала она от дома к дому. Разносила лекарственные травы, варила отвары, давала советы больным. И без того уж иссушенная старостью, бабка Ёка и вовсе исхудала и напоминала теперь березку, затрепанную злыми ветрами на косогоре.
— Жаль, не сумею я набрать себе сухостоя на зиму, — сетовала бабушка Ёка, торопясь через село к какому-нибудь больному. — Я себе каждый год целую гору сухостоя запасаю на зиму. Бывало, осенью весь двор у меня сухостоем завален.
Однажды Вея собрала целую ватагу ребят из нашей школы. Тут и Славко Араб, и Ёя Кляча, и мы с Икетой, и братья Рашеты.
— Послушайте, ребята, знаете, что нам надо было бы сделать?! — сказала Вея. — Пока еще стоят теплые дни, давайте наберем сухостоя в лесу для бабушки Ёки. Для такой команды ребят это пустяковое дело.
— Эге-ге! Все по дрова! — загикали братья Рашеты. — Ату, держи ее, бешеную!
— Больше всего сухостоя в старостином лесу, но этот скряга не разрешает его собирать, — сказал Славко Араб. — Придется нам этот лес тайком прочистить.
— Вот и отлично! — обрадовался Ёя Кляча. — Это самое интересное, когда что-то надо делать тайком. Нападем на этот лес, как саранча.
И вот едва рассветет, а мы уж очищаем просторный клин старостиного леса, собираем сухостой. Взвалив
Бабка Ёка не надивится на нас, не нарадуется:
— Что за славные ребятишки! Вишь ведь до чего додумались!
Как-то раз, на заре, во дворе у бабки Ёки очутился ни мало ни много, как огромный грабовый ствол. Его приволокли братья Рашеты, а под вечер всем скопом распилили его, накололи дров, сложили их у амбара поленницей и, покончив с делом, вынеслись всей ордой на дорогу:
— Ату, держи ее, бешеную-ю-ю!
Бабка Ёка тем временем вылечила и нашего истопника Джурача Карабардаковича. Надо, однако, признаться, что в его навары она подбавляла жгучей ракии до той поры, пока старик не начинал напевать. Это было самым верным признаком того, что старому становится лучше и он скоро встанет с постели.
— Бабуля Ёка настоящий чудотворец! — выздоровев, расхваливал Джурач свою спасительницу. — Попробуй только кто-нибудь ее обидеть, со мной будет дело иметь.
А тем временем сельский староста Джукан, по прозванию Крикун, все чаще стал прохаживаться мимо бабки Ёкиной хижины и заглядываться на ее дровяные заготовки.
Ишь сколько сухостоя натаскали, готов поклясться, что все это из моего леса! Но что толку напрасно ворчать, когда обычай запрещал спрашивать о том, откуда принесен на двор сухостой. Разумеется, всякий владелец лесного надела имел законное право караулить на своем участке каждую сухую ветку, но такого сквалыгу все село подняло бы на смех. А тем более если бы он запретил собирать сухостой бедноте вроде нашей бабки Ёки.
Проныра староста, конечно, понимал, что бабка Ёка не сама носит хворост, а кто-то из ее друзей, но поди догадайся, кто именно, когда бабушку Ёку любит все село. Единственно, в чем староста был совершенно уверен, что без школьной детворы тут дело не обошлось.
— Небось возле своего дома эти сорванцы хворост собирать не станут. Возле дома их из-под палки собирать не заставишь, — брюзжал про себя староста. — Зато мой лес они готовы догола обчистить.
И вот в отместку бабке Ёке староста решил подать на нее жалобу в жандармерию о том, что она занимается знахарством и колдовством: она, мол, из больного беса выгонит, а на какую-нибудь скотину напустит.
— Н-да, это дело нешуточное! — воскликнул начальник жандармского участка, с опаской косясь на черного козла, вознамерившегося как раз, поднявшись на задние ноги, объесть зеленый куст. — А ну-ка хватайте этого вымазанного в саже черномазого, не иначе как он что-то тут вынюхивает.
Фараоны подскочили к козлу, схватили его за рога и поволокли в подвал жандармерии, в кутузку. Так безвинный козел пал первой жертвой злобных наветов.
А на следующий день нежданно-негаданно являются к бабке на двор двое фараонов и начинают исподволь ее выспрашивать: