Норвежская новелла XIX–XX веков

Брингсвярд Тур Оге

Дочитав письмо, она сперва задумчиво смотрела перед собой, потом снова принялась за чтение, хотя все в письме сразу поняла и ничего нового уже не смогла бы в нем найти.

Но, перечитав его во второй раз, она расстегнула пуговицу на платье, спрятала письмо на груди и снова застегнулась.

Н-да! Хорошенькое дело — попробуй скажи Эноку, чтобы он забросил море и пошел бы к Тобиасу в нахлебники! Нет уж, она остережется. С нее и так забот довольно.

Мадам Боге опять взялась за кувшин и стала поливать цветы. Она двигалась так же спокойно, как и до письма. И по глазам ее никто не заметил бы ничего особенного.

В одиночестве хлопотала она то в одной, то в другой из трех комнат второго этажа. Когда-то весь дом был в ее распоряжении. Тогда у них с мужем и денег было вдоволь, а дети еще не разъехались по свету. Сейчас в ожидании Энока она невольно то и дело вспоминала те времена. Вот она улыбнулась. Старенькая мадам Боге часто улыбается, потому что ее сердце бьется ровно

и спокойно и потому что ей кажется, что все на свете идет более или менее так, как и следует. Нужно только самому правильно смотреть на вещи, а вот, поди ж ты, иным это как раз и не дается. Вот Энок правильно на все смотрел, покуда ему везло. А уж как пошли серьезные неудачи, тут у него точно все в голове перевернулось, и он сразу стал все шиворот-навыворот видеть. Поэтому каждая неудача ему вдвое тяжелей кажется. Вот и последнее письмо, в котором он сообщает, что скоро вернется, до того было тягостное, как никогда, еще хуже, чем те, в которых он сообщал о своих кораблекрушениях. Он не жалуется. Этого от него никогда не дождешься. Может, в том-то вся и беда. Все-то он скрывает. Все: и доходы, и расходы, и заботы свои. Даже от нее, как от чужой, скрывает. А ведь было время, когда он был таким открытым, что лучше и желать нечего. Тогда, правда, он был первым из шкиперов. Были у него и деньги, и шхуна, и веселое настроение. И шхуна у него была самая большая во всем городе, и было ему в ту пору всего-то двадцать пять лет. Он тогда как раз наследство получил, и она тоже. И со всеми-то он был ласков и каждому, бывало, поможет. Иной раз он покупал пай в какой-нибудь шхуне просто для того, чтобы выручить товарища, — у которого своего судна еще не было. И везде — хоть в самом захудалом, хоть в большом порту, куда бы ни пришла его шхуна, — всюду, бывало, у него друзья, везде ему рады. Что и говорить — все знали шкипера Боге. И все-то его дружбы добивались — и судовладельцы и консулы. Тогда он думал, что проплавает лет до шестидесяти пяти — шестидесяти шести, а там можно будет и бросить самому море и стать судовладельцем, потому что лучше всех те судовладельцы, которые сами знают море и морское дело. Удача, как привязанная, следовала за ним по пятам, люди даже шутили, что она его преследует. Он славился быстротой своих рейсов. Где другой застрянет, там у него все как по маслу идет. Большие он зарабатывал деньги, но и тратил тоже много. И на семью сколько уходило! То и дело рождались дети, а иногда умирали. А тех, что выжили, надо бы в люди выводить. На все нужны были деньги. Он и решил, что отложить на старость, на собственное дело еще успеет, а пока рано ему бросать море. Эноку уже и сорок лет стукнуло, но об этом и думать было нечего. Потом пошли годы, когда он зарабатывал ровно столько, сколько надо было на расходы. Времена были плохие. Однако он не унывал — вернутся когда-нибудь и хорошие времена, к тому же он еще молод и море любит. Он был все тот же — душа нараспашку, не любил над каждым грошом дрожать, а расходы в семье все не уменьшались, пожалуй, наоборот, увеличивались — дети подросли, а образование — большой расход. Можно было, конечно, сдать тогда внаем две-три верхних комнаты — все было бы полегче. Но никому это и в голову не приходило! Уже и годы подошли, когда пора бы ему на берег да на покой, но тут как раз подоспели хорошие времена. Пошел выгодный фрахт. Люди, которые и моря-то не знали, мигом наживали в море целые состояния. Но хорошие времена не успели начаться, как на Энока одно за другим посыпались всяческие несчастья. Длинные рейсы, из-за которых все доходы превращались в расходы, кораблекрушения, неудачные тяжбы, страховки, которые ему приходилось выкладывать из собственного кармана, и прочие беды. Если раньше ему сопутствовала удача, то теперь она сменилась невезением. Тут-то он и начал скрытничать и все, что не так, все плохое от нее утаивать. Дважды он терпел крушение и терял шхуну. Когда во второй раз пришлось покупать новую шхуну, он попал в тяжелый переплет, пришлось всячески изворачиваться. Однако к родному сыну, к Тобиасу, он не пожелал идти на поклон за деньгами, когда дошло до покупки пая в новой шхуне. И ни у кого из здешних не стал просить взаймы, а отправился подальше от родного города — только бы друзья и домашние не узнали, как туго приходится нынче Эноку Воге. Чтобы жена — и та не узнала, и дети тоже! Человек, который в свое время выручил нескольких капитанов, не имевших собственного судна, теперь стыдился своей бедности и неудач.

Узнав, что Энок остался без шхуны, Сигварт Кульстад написал ему в Лондон и предложил взять его шкипером на одно из своих судов; Энок ему даже отвечать не стал, а все потому, что когда-то Сигварт был у него юнгой, а теперь вон стал хозяином и сидит в собственной конторе. Не пожелал Энок принять от него помощь. Ей Энок, конечно, ни словом об этом предложении не обмолвился. Но зато Сигварт сам к ней приходил узнавать лондонский адрес Энока, когда хотел предложить ему свою шхуну. В конце концов Энок обзавелся-таки шхуной, но уж больно незавидной. И пришлось ему теперь соглашаться на такие дальние рейсы, в какие раньше никогда бы он не отправился. А тут как раз и хорошим временам конец пришел, только их и

видели.

Теперь все опять ждут, когда настанут новые хорошие времена, а хорошие времена, похоже, и не торопятся. Груза теперь не то что за деньги, а и бесплатно не сыщешь. В последнем письме из Англии Энок сообщил, что выйдет в море с балластом, значит, угля — и того не добился. Хорошее настроение долго не изменяло Эноку, хотя с годами оно и поизносилось, ну а теперь уж, поди, ничего от него не осталось. Однако понять Энока можно. Ему вон уж шестьдесят шестой пошел, и теперь почти не осталось больше надежды, что он сумеет так поправить дела, чтобы без забот доживать свой век.

Полив цветы, мадам Боге села у окошка. Временами она поглядывала на фьорд, словно ожидала увидеть там пароход, на котором должен вернуться Энок, хоть и знала, что пароход будет только к вечеру.

И все-таки, несмотря ни на что, она радовалась, что он скоро вернется. Так уж она привыкла еще с первых беззаботных лет своего замужества — радоваться возвращению Энока. Она видела, что с каждым разом он возвращается все угрюмее, все молчаливее, но уж зато, как вернется, она его встретит лаской, а пока он в море, она ведь ничего не может поделать. Утешать его в письмах нельзя, от этого он совсем мрачнеет. Зато, когда он вернется, она уж сумеет приласкать его так, чтобы он не догадался, что его утешают за неудачи… Раньше, бывало, вернется он, и конца нет его рассказам, приветы привезет от знакомых, которых повидал. А теперь она и спросить боится, кого он видел, потому что о чем он будет рассказывать, разве что о том, сколько друзей и знакомых теперь отвернулось от них — так ведь?

С тех пор как Энок стал бедным, захудалым шкипером на бросовой шхуне, которой нельзя похвастаться, он не желает ни с кем знаться. Может быть, и люди считают, что он и сам уже не тот, что прежде. Конечно, он и теперь бывает в других городах, бывают у него деловые встречи, но только по необходимости, а вечера он просиживает у себя в каюте — читает, размышляет. Да, с тех пор как пошли у Энока неудачи, разучился он правильно смотреть на жизнь.

Мадам Боге расстегнула пуговицу на платье и вынула письмо Тобиаса. Нелегко будет спрятать его от Энока. Лучше всего поступить так, как просил Тобиас. Хорошо, что письмо пришло не завтра или послезавтра, а то вдруг Энок сам захотел бы его прочитать! Она подошла к большой железной печке, в которой догорали уже березовые полешки, открыла дверцу, бросила в нее письмо и потом долго смотрела, как оно сперва свернулось в трубочку, затем вспыхнуло и наконец горсточкой пепла легло на тлеющие угли.

Все остальные письма Тобиаса хранились у нее в комоде.

II

Шкипер Энок Воге вернулся домой. Теперь он ходит по дому, то тут, то там что-нибудь чинит. Заметит стул, который расшатался, — подклеит, увидал, что часы неверно бьют, — починил, что надо было, чтобы шли точно, не сбиваясь с шага, так, как того требуют Энок Воге и поступь самого времени. Смазал замки и дверные петли, и двери стали открываться легко и бесшумно.

Волосы и борода у него побелели, точно заиндевелая стерня в морозный день. Шея, такая прямая в былые дни, теперь держит голову понуро, точно устала от тяжелой ноши. Мадам Воге стала замечать, что на прогулках он быстро устает, но, разумеется, не подала виду, потому что сам он в этом ни за что не признается.

Теперь, если они собирались погулять, он всегда предлагал идти в сторону нового строящегося мола, однако не говорил, что делает это потому, что там лежат штабеля бревен, на которых можно будет посидеть. Если он первый предлагал присесть, то всегда добавлял, что вид уж очень красив или что интересно будет полюбоваться на парусник, стоящий на якоре во фьорде.

И уже он понемногу готовился к отъезду, хотя стоял еще только декабрь, а ехать ему надо будет только в конце февраля или в начале марта. Он все время что-то чинил, отдал в ремонт навигационные приборы и так часто заговаривал с женой о своем отъезде, что она про себя только удивлялась.

Однажды от Тобиаса пришло по почте двести кроя, чтобы мать и отец что-нибудь купили себе к празднику.

Мадам Воге так обрадовалась, что прямо-таки сияла от счастья. Энок подсел напротив нее к столу, и на его лице не было никакой радости, но, впрочем, иных чувств тоже не отразилось. Прошло, наверное, несколько минут, прежде чем он сухо, не глядя на нее, сказал:

— По-моему, нам ни к чему эти двести крон.

Не дождавшись ответа, он продолжал:

— По-моему, нам надо припрятать эти деньги. Вернется, тогда сам что-нибудь и купит для нас. Я ему напишу.

— Напиши, если хочешь обидеть сына, а лучше бы не надо, Энок.

— Нам пока что не надо от ребят помощи, сами как-нибудь проживем. Почему он не прислал нам, как всегда, какой-нибудь пустяк к рождеству? Небось и сам знает, что нам за такие подарки отдариваться нечем. Он богатый — мы бедные, так лучше бы он этого не подчеркивал.

Энок с напускным спокойствием отодвинул от себя чек. Злость, точно бес в ореховой скорлупке, так и распирала его, так и рвалась наружу. Не мог он скрыть, какого труда стоит ему удерживать ее в темнице. Сперва он весь побледнел, потом сразу побагровел. Он встал и заходил по комнате, точно злость не давала ему покоя.