Новая сестра
Шрифт:
Это были немного искусственные отношения, но они работали, как всякие отношения, в которых правила ясны и устраивают всех участников. Однако торчать с Павловой в одной кухне по выходным Элеонора не очень любила.
Тихонько устроившись за своим столом, она чистила картошку и рассеянно слушала, как Пелагея Никодимовна жалуется Павловой на несунов.
– Марь Степанна, ну хоть вы их приструните, это ж невозможное дело! Тащат и тащат!
– Так ли это важно? – пожала плечами Павлова. – Все-таки трудновато выживать на одних заборных книжках… ну возьмут себе по горсточке крупы, капля в море.
– Какая там капля, – шумно вздохнула Пелагея Никодимовна, – в жизни не видела, чтобы
– Я поставлю вопрос, но сомневаюсь, что ситуация изменится, – сказала Павлова сухо.
Срезав кожуру с последней картофелины, Элеонора отложила нож и взглянула на гору очисток. Картошка старая, помороженная, почти половина ушла в отходы, ничего удивительного, что повара тянут под эту лавочку.
– А раньше как, Пелагея Никодимовна? – спросила она, подходя к раковине.
– Как? – не поняла старушка.
– До революции? Тоже воровали?
Пелагея Никодимовна отмахнулась энергично, как от черта:
– Да господь с вами, Элеонора Сергеевна! Это ж позор какой!
– Что, нет? Не встречались разве вам такие случаи?
Павлова хмыкнула. Она, в линялом ситцевом платье и белой, как у богомолки, косынке, нарезала лук, орудуя большим ножом необычайно сноровисто и быстро. Лезвие стучало по разделочной доске весело, как дятел. Глядя на энергичные движения парторга, Элеонора вдруг почувствовала, что в этой скучной, с ног до головы пропитанной кислыми сталинскими догмами женщине где-то очень глубоко внутри тлеет страсть и опасность.
– Нет, бывало, что греха таить, – сказала Пелагея Никодимовна после долгого раздумья, – другой раз не удержится поваренок с голодухи, но так чтобы как сейчас, немыслимое дело.
– А если все же заводился такой воришка, как с ним поступали?
– Меня бог миловал, а в других домах кто как. Если не вразумляли, так увольняли, ибо зачем такое безобразие терпеть.
– Хорошо, я поговорю с вашими, гм, коллегами, – сказала Павлова.
Чуть-чуть прибавив огонек примуса под кастрюлькой, Элеонора отошла к окошку.
В окне виднелось высокое, хрустальное от первых заморозков небо, и грустные мысли ушли. Сегодня у Кости редкий выходной день, он выспался всласть, и скоро они все вместе пойдут на собачью площадку, где Петр Константинович с Ниной будут тренировать Полкана, а они с Костей – просто гулять. Смотреть в небо и молчать, потому что оба наговорились на работе.
– Поговорю, – повторила Павлова, – хотя к моей компетенции кухня не относится.
«Не относится, – усмехнулась про себя Элеонора, – хотя могла бы ты с марксистских позиций объяснить, почему у хозяина-эксплуататора воровать было стыдно, а у своего брата-трудящегося нет. В чем тут суть? Вряд ли разгадка в том, что при проклятом режиме все ели досыта и вопрос украсть или умереть не стоял ребром. Не будем идеализировать прежние порядки, хватало в Российской империи голодных и обездоленных, и далеко не все они сами довели себя до нищеты. Судьба могла быть к человеку очень жестокой, и воровство становилось единственным способом выжить. Таких людей, вынужденных брать чужое от лютой нищеты, жалели, но в целом кража считалась постыдным деянием. А теперь нет».
Вслух она этой крамолы, конечно, не произнесла. Уже достаточно наговорила, вмешавшись в разговор соседок.
Костя оделся по случаю выходного дня в гражданское, поправил на голове черный берет, который был, конечно, признаком дурного вкуса, но боже, как же ему шел, Петр Константинович, небывалое дело, натянул под куртку свитер, не прибегая к развернутой дискуссии, Нина поправила нарядные бантики, торчащие из-под такого же, как у Кости, беретика, Полкан вывалил розовый язык, и Элеонора, с
Костя с Элеонорой переглянулись.
– Сходили на площадку, – сказал Петр Константинович басом.
– Может, мы уже ушли? – спросил Костя нерешительно.
– Но мы не ушли, – Элеонора сняла с рычагов и протянула ему трубку.
– Да, я… Добро… Добро… через десять минут буду.
– Насколько я помню, по расписанию Бесенков дежурит на дому, – зачем-то сказала Элеонора.
Костя засмеялся:
– Дежурит он, а зовут меня. Диалектика. И по мне, лучше так, чем наоборот. Ладно, ребятки, не сердитесь…
– Иди спокойно, – Элеонора поцеловала мужа и открыла дверь.
Костя сбежал по лестнице, не оглядываясь. Мыслями он был уже на работе.
Элеоноре к внезапным вызовам, к нарушенным планам и бессонным ночам было не привыкать. В сущности, им дали эту большую комнату с прекрасным аппендиксом в виде спальни именно потому, что дом расположен в десяти минутах ходьбы от клиники, чтобы доктора Воинова всегда можно было высвистать на сложный случай. Поэтому и телефон провели в квартиру, предназначенную для незаменимых специалистов. Почему в их число кроме Воинова попали парторг и доцент кафедры анатомии, Элеонора не совсем понимала, не умаляя заслуг этих выдающихся людей, просто не могла вообразить себе рабочую ситуацию, которая потребовала бы немедленного присутствия партийного работника и преподавателя теоретической специальности. Действительно, до недавнего времени телефон оживал в неурочное время только по Костину душу, и Элеонора по ночам хватала трубку в полной уверенности, что услышит в ней робкий голос молодого доктора, растерявшегося перед сложным клиническим случаем, но сейчас иногда из черной мембраны раздавалась какая-то неживая, металлическая речь, требующая к аппарату товарища Павлову. Тогда Элеонора стучалась к соседке и поскорее уходила к себе, чтобы не слышать разговора, никак не соприкасаться с чем-то холодным и мертвящим, что, как ей казалось, бежит по телефонным проводам в дом.
Дети принялись добросовестно гонять будущего пограничного пса по полосе препятствий, а Элеонора побрела одна по идущей невесть куда тропинке. Ветви деревьев широко раскинулись и переплелись. От высокой, почти по пояс, пожухлой травы пахло грибами. По морщинистому узловатому стволу дуба молнией пронеслась белка и скрылась в дупле, Элеонора еле успела ее разглядеть. Маленький клочок дикой земли, зажатый между проспектом и железной дорогой, вдруг показался ей таинственным сказочным лесом.
Она засмеялась, растерла застывшие ладони и прибавила шагу. Есть, есть в поздней осени своя прелесть. В этих редких ясных днях, вдруг выпадающих тебе среди ноябрьской черноты, в одиноких листочках, уцелевших на голых ветках вопреки холодным ветрам, в черных от дождей деревьях, склонившихся перед неизбежной зимой, во всем этом живет надежда. Ты знаешь, что наступает тьма, будет холод и снег, но ведь и про весну ты тоже знаешь.
Жизнь идет своим чередом.
Прямо сейчас дети обучают Полкана новым командам.
Костя борется за чью-то жизнь, и, будем надеяться, одержит победу. А когда вернется, она обнимет его, накормит и уложит отдыхать.
Пусть они проживут этот день не совсем так, как собирались, но все-таки проживут его не зря. И завтра не зря, и так день за днем, до самого последнего.
Когда живешь с инженером и отличницей, к письменному столу не пробиться. Там каждый миллиметр покрыт чертежами и тетрадками, не вклинишься. Мура и не пыталась, занималась на подоконнике, деля его с одиноким кустом герани.