Новая сестра
Шрифт:
А вот с Таточкой даже классовая справедливость не работает. Все равно позор. Почти полвека доктор Холоденко верой и правдой служила людям, и не ради обогащения, а потому, что иначе не могла. Тата всегда мечтала о бесплатной медицинской помощи для всех, ведь в болезни все равны, а когда мечта сбылась, ее просто выставили за дверь. Выжали и выкинули, так Таточка еще больше всего сокрушается, что выжали не досуха. Пусть оперировать ей уже тяжело, но сколько еще она могла бы обучить хирургов, сколько сложных случаев проконсультировать со своим огромным опытом, но кого это волнует, когда кругом враги? Кате хотелось верить в необходимость
Как же здорово, наверное, жить, отдавшись на волю высшего существа, и неважно, бог это или Сталин, главное, ты всегда знаешь, как поступить, и совесть тебя потом не мучает, ведь решение принимаешь не ты, а тот, кто лучше тебя, и ради великой и прекрасной цели. Чувствуешь себя винтиком огромного отлаженного механизма, а то, что он катится в прекрасную даль по костям детей и старух, не слишком тебя беспокоит. Не ты за рулем, да и пути другого к счастью нет.
Таточка агитировала ее так жить. Говорила, прекрасно, когда бесплатная медицина и всеобщее образование. Права женщин тоже очень ей нравились, она всю свою жизнь за них боролась. Рассорилась с половиной старых друзей за то, что приветствовала советскую власть и считала ее самой справедливой. «Ничего нет здоровее для психики и прекраснее коммунистического труда!» – повторяла Тата в самые трудные годы, когда сутками пропадала на работе, а маленькая Катя – в очередях, отоваривая карточки. «Вы растете сильные, свободные, и жизнь у вас такая же будет», – твердила Тата наперегонки с учителями. Лишь незадолго до увольнения Тата выглянула из-за газеты, которую всегда читала за утренним кофе, и сурово произнесла: «Прости, Екатерина, но, кажется, что-то пошло не так».
За горькими мыслями Катя не заметила, как стемнело, свет одинокого фонаря стал как кружок лимона в крепком чае, и от оживленной улицы с трамваем и теплыми окнами ее теперь отделяла полоска густого мрака.
Пора было ужинать, и Катя побежала домой по хорошо знакомой тропинке, стараясь не думать, что может ждать ее во тьме.
Дома Таточка уже накрыла стол с непременной скатертью и остатками фамильного сервиза. Чайник на примусе кипел, посылая в потолок веселую курчавую струю пара, а под подушкой ждала своего часа закутанная в пуховую шаль кастрюлька с картошкой.
– Иду, иду, Таточка! – Катя быстро поцеловала подставленную щеку и побежала за шкаф переодеваться в блузку с бантиком.
Сколько она себя помнила, всегда было так. Обе они были непривередливы в еде, в голодные годы питались чем попало, но Катя знала твердо – если бы дошло до голенища от сапога, Тата и его подала бы на фарфоровом блюде, и к этому ужину тоже заставила бы переодеться.
– Волнуешься перед первым рабочим днем? – спросила Тата.
Катя пожала плечами:
– Не слишком. После двух лет санитаркой меня уже ничем не напугать. Наверное.
– Вот именно, не зарекайся. – Тата разложила дымящуюся картошку по тарелкам, Кате побольше, себе поменьше. – И учти, что теперь тебе придется выполнять распоряжения людей, которым ты чуть не стала равной.
– Что ты имеешь в виду?
– Тебе придется
Катя засмеялась:
– Спасибо, Таточка, что обратила внимание на этот момент. До сих пор я не думала об этом. То есть о том, что это унизительно.
– Ну рано или поздно до тебя бы это дошло, так что подумай сейчас.
– И что подумать?
Тата засмеялась своим сочным, басовитым, совсем не подходящим сухонькой старушке смехом:
– Что не выслали нас к черту на рога, и на том слава богу.
– Ладно.
– Знаешь, Катенька, долго сей бардак продолжаться не может. Это я тебе говорю как врач. Здоровый человек не может долго сходить с ума, так что коллективное безумие пройдет, как всякая эпидемия, и ты тогда спокойно вернешься в институт. Сейчас надо только пересидеть, переждать немного. Считай это чем-то вроде карантина.
– Хорошо, Таточка.
– Три курса у тебя в активе есть, этого никак не отменишь, и ты восстановишься, как только режим перестанет шарахаться от каждого куста.
– И ты вернешься, Таточка.
– Ну я-то, может быть, и не захочу, – Тата снова засмеялась, – стыдно сказать, но похоже, я начинаю постигать прелести безделья. Кое-какие чудом уцелевшие цацки позволят мне наслаждаться праздностью не сидя у тебя на шее…
– Таточка, о чем ты говоришь! Мы прекрасно проживем на мою зарплату.
– Или так. А бриллианты пойдут тебе в приданое. Я же буду спать до полудня, читать романы, до которых у меня никогда не доходили руки, и обязательно заведу кота. Если заскучаю, напишу учебник по хирургии и стану его подпольно распространять среди студентов. Надо же им как-то будет вправлять вывихнутые бесенковским творением мозги! Короче говоря, найду чем заняться. И ты не унывай!
– Я и не унываю, – заверила Катя, вдохнув поднимающийся от картошки ароматный парок. Бог знает, как это у нее выходило, но Тата умела любое блюдо сделать аппетитным, а любое занятие интересным.
– И правильно! Лови момент, присматривайся, опыт в операционной тебе ой как пригодится потом, каким бы врачом ты ни стала, хоть терапевтом, хоть рентгенологом, хоть кем.
– Даже психиатром? – засмеялась Катя.
– Психиатром особенно! А как ты думаешь? Вдруг окажешься в глухой деревне, а там бац, и аппендицит! Или, того хуже, ущемленная грыжа. Тут в смирительную рубашку не завяжешь, душа моя, хочешь не хочешь, а берись за скальпель!
Картошка, которую обе любили и за вкус, и за простоту приготовления, быстро закончилась, и Катя, убрав со стола, подала чай. Его пили на диванчике, который ночью служил Кате постелью, а роль чайного столика исполняла табуретка. Главное – принцип и ритуал, а остальное приложится, говорила неумолимая Таточка, когда Катя ленилась крахмалить скатерти или считать угол их единственной комнаты изящной дамской гостиной.
– Не унывай, душа моя, – повторила Таточка неожиданно мягко и тихо, – в конце концов, никогда так не бывает, чтобы жизнь строилась в точности по твоим чертежам. Какая бы ни была, а все не такая, как ты думала, правда?
– Наверное, Таточка.
– Уж ты мне поверь. Остается только ценить текущий момент и делать то, что ты можешь делать. Банально, но другого рецепта счастья я не знаю.
– Я стараюсь, – вздохнула Катя.
– А я вижу. Иначе давно бы уже сдала тебя в детский дом, – хмыкнула Тата, – нюни мне тут не нужны.