Новое житие - покой нам только снится
Шрифт:
Старуха в ситцевом застиранном сарафане несла навстречу самоходным пушкам, что окружало облако едкой пыли, икону в старинном золотом окладе. Сухое морщинистое лицо под домотканым платом, будто с готической фрески. Он спрыгнул из верхнего люка бронерубки. Едва не угодив под гусеницу, забухал сапогами в своём мешковатом травянисто-сером комбинезоне с кобурой ТТ и хлопающей на портупее планшеткой к этой женщине. Вытянув вперёд обе руки, капитан едва не выхватил из её старых, коричневых рук с синими бороздами вен это золотистое сияние, в которое во мгновение ока обратился лик Христа Спасителя.
– Куды ж ты, сынок? Смотреть же надо, родненький…
–
– С Христом-Богом вас сыночек, встречаю! Ничегошеньки страшного вам не будет. Перекрестись-ка! Нет, не так – басурмане-католики так крестятся. Давай-ка по нашему – по православному. Правильно! Праву рученьку подыми, сложи щёпотью…
Померанцев на удивление легко сложил три пальца щёпотью, покрыл широким крестом грудь. Со всех сторон его охватил тёплый, ласковый, почти солнечный свет. Будто в парную попал.
Позади, лязгнув гусеничными траками и засопев выхлопными трубами, остановились четыре самоходки.
– То-о-варищ капитан! – из нижнего люка заорало голосом механика-радиста, гвардии сержанта Иванова, что красовался чёрными полубачками, тонкими усиками, а также медалью «За отвагу». – Вас «сороковой» требует! Срочно! Сказал, стружку сымет…
– Доложи, что провожу рекогносцировку на местности. За заданный рубеж вышли, позиции заняли. Готовы встретить «коробочки», - лихо сбрехал Померанцев, не подозревая раньше за собой такого умения. Он не сводил зачарованных глаз с морщинистой старушки с готическим ликом, будто она была послана во имя спасения. – «Девятому» скажи… отдельное распоряжение: выдвинуть машину к колокольне, к яблоням. Сектор обстрела – окружность, с захватом подъездных путей.
– Сыночек, надоть вам хлебнуть святой водички, - старуха слёзно смотрела выплаканными глазами. Икону она прижала к высохшей груди. – Не мотай головой. Не мракобесие это. Принесу я вам…
– Да зачем, маманя… мне… нам то есть… - начал было Виктор по простецки, но тут же его осекло. Бравада иссякла, будто хилый источник. – Ну, несите, конечно, если приспичило так.
Ему вспомнились слова Сталина «Братья и сёстры, к вам обращаюсь я…», что прозвучало для многих советских людей как глас из прошлого. Там, где были золотые купола, пышные крёстные ходы и царь – в мягких сапогах и шароварах, с муаровой лентой через плечо, густой завесью крестов и орденов во всю грудь. С аккуратно подстриженной бородкой и усами, ласковыми и умными глазами. Как голос священника или диакона с церковного амвона прозвучала речь Сталина, секретаря ЦК, после начала войны. Что с его же подачи стала Великой и Отечественной. «Святейшую Херувимь и славнейшую Серафимь…» Что-то в этой речи говорилось про «священное знамя», но Виктор уже не помнил. Только – «Наше дело правое, победа будет за нами!» Будто уже победил советский народ в этой страшной, небывалой для человечества войне. Неуловимо, голосом своим, напомнил тогда Сталин многим из старожилов расстрелянного в Тобольске последнего императора Николая Романова. Действовавшее в России троцкистское подполье сравнивало его с убиенным монархом. Делалось это намеренно: прежде чем истребить «ленинскую гвардию», он де довёл до паралича самого вождя в Горках, выгнал его ближайшего ученика-сподвижника сначала в Сухуми, затем в Турцию, а потом в Мексику, после чего велел зарубить ледорубом. Всё – с помощью «голубых мундиров», что заменили собой органы НКВД-НКГБ, сотрудники коих, правда, носили прежде красные фуражки с синим верхом. Виктор не раз слышал такие разговоры в компаниях, пару раз в танковом училище, но Бог его миловал их развивать
– Конечно, несите, бабуля, - заторопился он. Он понимал, что нужно было бежать к самоходке и отдавать распоряжения остальным машинам, что рассредоточивались по деревне и дымили из выхлопных труб близ белой, облупившейся церковной ограды и церквушки с проступившей кирпичной кладкой с сохранившимся куполом и крестом, который внизу венчал полумесяц. – Ну, бывайте. Побежал я до своих бойцов. Всё… - его сильные, загорелые руки обняли старуху за сухие, слабые плечи. Невероятно-тёплая волна на мгновение снова обволокла Виктора. – Схоронитесь по погребам. Тут через час такое… Одним словом, тут бой… святой и правый – ради жизни на земле…
Последние слова, где было про «святой и правый», вырвалось совсем уж неожиданно! Тем более, для свежеиспечённого капитана. Чёрные погоны не вполне уверенно несли четыре звездочки и малиновый просвет с эмблемой танка. Казалось, давили сверху да прижимали к земле. Глупо, конечно, что так казалось. Но казалось же… Хотя ещё со Сталинградской битвы ему казалось, что параллельно с обычной, видимой глазу жизнью его молодое, сильное и гибкое тело проживает иную, недоступную для восприятия жизнь. Что есть за гранью того бытия – как узнаешь, как увидишь…
Прогнав эти «заупокойности», он забухал кирзачами до своих САУшек. Они притихли в знойном мареве. Длинные хоботы пушек, что должны быть украшены в скором времени белыми ободками (по традиции так надлежало вести счёт подбитым вражьим машинам), поднимала и опускала гидравлика, отрабатывая так называемый орудийный манёвр. Из передних люков выбрались помощники командиров. Встали спереди бронерубок, под сенью 85-мм. Принялись махать руками, как оглашенные. Со стороны огородов, за плетёнными изгородями, «журавлями» и колодезными срубами могло показаться, что эти дяди в синих, серых и защитных комбинезонах (обмундировали противотанкистов с бору по сосёнке), в чёрных шлемах с наушниками на тесёмках играют либо в догонялки, либо в прятки. А то – просто не дружат с головой. На самом деле отрабатывался гусеничный манёвр. САУшки в такт движениям рук, урча и завывая перегретыми двигателями, позванивая гусеничными траками, трогались с мест. Кружили вокруг оси, делали разворот вправо и влево, подавали назад. Пыльная земля становилась как распаханное бороной поле, покрытое рубчато-змеистым кругом с такими же лучами. Наводчики вращали колёсики гидравлических механизмов и наблюдали, приложившись к резиновым наглазникам, в окуляры прицелов – там, где чёрные волоски делений с циферками сходились. Там, привычный и цветущий, в подсолнухах, мир уже не казался таковым.
– Дядь, а дядь, - это тянул из себя мальчишка в штанишках, с одной-единственной подтяжкой через голое тщедушное тельце. – Сахар для мамки дай? Оголодались мы совсем. Даш, а?
– Отстань, пацан. Нету сейчас сахару. Да и не до сахару сейчас, - высокомерно, даже нагло отвечал ему командир «девятки», здоровенный, под два метра, старлей Ахромеев, с круглой конопатой ряшкой.
– Ну, дай, а дядь…– упрямо хмыкал пацан. – Что жалко тебе, а? Что, фашист какой? Те и то давали…
– Что? Я те щас за фашиста-то…
Мальчишка спешно ретировался на два шажка. Ахромеев, впрочем, даже не повернулся в его сторону. Он продолжал увлечённо «дирижировать», подавая зычным голосом привычные команды.
– Дядь, а дядь, а кто сейчас сильнее? Наши или немцы? – взял на вооружение другою тактику малец.
– Наши, конечно. Ещё спрашиваешь, пацан.