Новое житие - покой нам только снится

Графов Станислав

– Дядь, а дядь… дай в бинокль посмотреть, пожалуйста!

– Обойдёшься, пернатый. Кыш-брысь домой, к мамке на печку.

– А у меня нет мамки, дядя. Её немцы в Германию угнали. Мы с сестрёнкой у бабки живём. Даш, а?

Дети, осмелев, высыпали через плетень к церквушке. Встали на угловатый, извилистый гусеничный распах. Босыми ногами в цыпках, что покрыла белая мучнистая пыль. Девочки, крепенькие и болезненные, в старых, застиранных

и заштопанных платьицах, в платочках или простоволосые. Мальчики в латанных-перелатанных штанишках и рубашечках, у кого они были. В старых красноармейских пилотках с тёмными пятнышками от звёздочек, или германских сине-зелёных, с примятой выступающей тульёй, с которой был спорот орёл со свастикой в когтях. С неприкрытыми светлыми или тёмными вихрами, что выгорели и блестели на солнце. Обветренные в болячках губы, ссадины и царапины…

У голопузого с широченной лямкой через плечо из заднего кармана штанишек, что были пошиты из румынского желтовато-серого мундира, была извлечена никелированная губная гармоника. Что за добрый фриц такой выискался, подарил, с затаенной неприязнью подумал Виктор. Или спёр малец? Или, может, у мёртвого взял? Бывало и такое. Что б ни помереть с голоду, в Сталинграде те жители, что остались, у мёртвых ягодицы срезали. Жарили и ели. А уж по карманам и ранцам шарить для них всё равно, что кусок на пропитание взять. Или попросить.

– Ребята! Серьёзно, шли бы вы все… - Виктор подыскивал нужные без мата слова. На найдя ничего лучшего, решил употребить привычное: - Кыш-брысь отсюда! Скоро бой будет.

– Глупостей не говори, комбат, - уперев могучие руки, заявил Сашка Ахромеев. Будто нарочно, раскрыв кожаный футляр бинокля, он показал детям и голупозуму мальцу персонально окуляры заднего вида. Причмокнув толстыми губами, он бросил взгляд на пышно облепленные зелёно-золотистыми плодами ветви. – Эх, смерть как охота яблочка молодильного схавать! Вот слазаешь за яблочком, пацан, - подмигнул он голопузому, - дам бинокль. Честное комсомольское.

– Вы это бросьте, старший лейтенант, - свирепо выкатил глаза Виктор. – Зоро из себя не строй перед ребёнком. Понятно!?! Советский человек – не стыдно так?..

– А что, комбат, пожалуй, и не стыдно, - с нагловатой усмешкой заметил Сашка. Он всё так же плотоядно причмокивал. – Сбегаю-ка я туда, на колокольню, тудыт её в эту самую… - сказав гнусность, он довольно заржал: - Ну что у бабы того - с передку-то…

Повернувшись на каблуках, он двинулся было к паперти. Однако было застигнут грозным окриком. Мгновенно, будто соляной столп, врос в землю.

– Старший лейтенант Ахромеев, стоять! Слушай мою команду, кругом… на месте.

Голос в самый неподходящий момент сорвало в осип. Крыжов судорожно закашлял, схватив горло пятернёй. Но поспешил отстранить длань к портупее.

– Ну что, комбат, - Ахромеева неохотно развернуло в пол оборота. Он упрямился и своевольничал как прежде: - Готов исполнять. Одно не буду и не могу. Сам знаешь. На тумбочку дневалить – не заставишь. Сам понимаешь – нет здесь тумбочки.

– Это мне и без тебя ясно, - сорвался было в разнос по-мальчишески Виктор. Он сделал шаг к старлею: - Старший лейтенант! Серьёзно

вас предупреждаю – что б у меня в батальоне… Короче, что б без самодеятельности! Пока я не отдам приказ, что б… Понятно? – чувствуя, что вновь сбивается в неуверенность, он сдвинул сурово брови: - Перед ребёнком тоже нечего себя показывать. Скажи, пожалуйста, какой Аника-войн выискался! («Ну и скажу», - было пробурчал Ахромеев, но тут же замолк.) Слушай, рот свой на замок! Вот так… Что за позорище с биноклем устроили? Почему советский ребёнок обязан вам за яблочками лезть? Он что, прислужник вам… фашистский холуй какой? Стыдно товарищ командир…

– Так-так… Вот за это следовало бы по фарте – с полного маху и разбегу, - сомкнув медного сияния брови, процедил Ахромеев. – Старше вы меня по званию, хоть и на годочек младше, но… Ладно, после боя договорим. Если живы, останемся, - усмехнулся он. – Может в «смерть шпионам» что напишешь? Мол, разлагается старший лейтенант Ахромеев у меня на глазах, порочит, мол, звание советского офицера… погоны, мол, ему пора…

– За такое точно морду бьют, - побелел лицом Виктор. – Только мы не бандиты, не блатари. Мы советские офицеры. Ясно? То-то… Кыш-брысь в рубку и с машины мне ни ногой, - он прихлопнул широкой ладонью по кирзовой кобуре «тэтэшника». – Я здесь хозяин, старлей. И царь, и Господь Бог, - вспомнил он слова старшины-взводного на курсах в Воронеже. – Усвоил или после боя предпочитаешь договорить?

– Так мы ж советские офицеры? Ладно… Хочу сказать, комбат: много красивых слов не гони. Уши болят.

– Выполнять приказ! – рука Виктора открыла клапан кобуры и рванула вороненую, рубчатую рукоять.

– Есть…

Детвора обалдело молчала. Голопузый, под конец, тонко расхохотался. Затем громко крикнул: «Айда на колокольню! Там войну посмотрим». Размахивая губной гармоникой, он первый взлетел на каменные, полукруглые ступени паперти. Следом запылила остальная детвора, шлёпая босыми пятками или стоптанными, прохудившимися башмаками.

– Комбат, вас по рации – «сороковой», - донеслось из переднего люка.

Виктор в два прыжка уже был там – перехватил рукой наушники шлемофона, откуда доносились треск и шипение:

– «Тридцать девятый» слушает!

– …Твою мамашу в гробину! Слушай, где ты шляешься, комбат? Ладно, после боя с тобой разберусь. Штрафбат для тебя – самое подходящее… Докладывай, что у тебя!

– Докладываю, - упрямо стиснул зубы Виктор. – Занял позиции. Рассредоточился. Отрабатываем манёвры по секторам. Ведётся наблюдение за местностью. Пока без изменений, «сороковой».

– Знаю, знаю, что я «сороковой». Спасибо тебе, что напомнил, - захрипел в наушниках комполка. – Ладно, молоток ты, в общем и целом. Смотри мне в оба! «Коробочек» тридцать на тебя прёт – первая волна! Сейчас в километрах пятидесяти-шестидесяти. Их попытались сдержать противотанкисты соседей. Всего на час удалось… Вообщем, хреново у них вышло, ничего не скажешь. Смотри, что б у тебя так не вышло! Вообщем на тебя прут. Клином или «свиньёй», как это у них заведено. Сдерживай, ты меня понял?