Новый год в октябре
Шрифт:
Вслед за Лермонтовым он, скучая, раскрыл Алексея Толстого.
«… и многое доброе и злое, что как загадочное явление существует поныне в русской жизни, таит свои корни в темных недрах минувшего».
Эти слова его поразили. С минуту он сидел, постигая их смысл, затем, посмотрев на свой перстень, буркнул: «Фрейдизм какой–то…» – и углубился в чтение. Будить Глинского он не стал, решил: пусть выспится.
Он увлеченно шелестел страницами, перенесшими его в ХVI век; он слышал звон мечей и золота, шум пиров и скорбное благозвучие молебнов, предсмертные хрипы казненных и
Сосланные в монастырь и отравленные царские жены, убиенные царевичи…
«Вот уж – грехи, так грехи! Не чета твоим нынешним… » - подумалось невольно.
Глинский, наконец, проснулся. Встал, мельком взглянул на бесстрастно уткнувшегося в книгу Прошина и пошел на кухню, откуда вернулся с пакетом кефира. Зубами оторвал краешек упаковки и, залпом выпив лившуюся ему на рубашку тягучую жидкость, отбросил пустую бумажную пирамидку в угол.
– Свинство в квартире – дурной тон, – сообщил Прошин, очень аккуратно вгоняя томик на прежнее место. – Старина, я великолепно понимаю твое горе, – продолжал он.
– Однако что за штучки из богемного фольклора? Запой, трехдневное неявление на работу… Мне не хватало только приехать сюда и увидеть своего друга в петле с отвратительно высунутым языком.
Сергей резко встал и, оскалив зубы, подскочил к нему, небрежно развалившемуся в кресле. Лицо Глинского выражало ярость.
– Ты сказал: «своего друга»? – произнес он, тяжело дыша. – Ты, сволочь, мой друг?!
– И, схватив Прошина за отворот плаща, он принялся бессмысленно трясти его.
Тот улыбнулся. А потом тычком большого пальца ударил Глинского в солнечное сцепление и тут же низом ладони толкнул его в подбородок. Сергей отлетел к стене и сполз на пол.
– Вот, сука… – сказал он с пьяной растерянностью и, шаря вокруг себя руками, облизал кровь на губах.
– Встань и успокойся, – буркнул Прошин, хладнокровно отворачиваясь к окну.
Его спасла звериная, чуткая реакция… Тяжелая керамическая пепельница вдребезги разлетелась о руку, которой он успел заслонить лицо.
Прошин по–змеиному зашипел от боли, пронзившей кость. Ненависть, дикая ненависть охватила его, лишила рассудка… Он подскочил к Глинскому и начал бить его ногами.
– Ах ты, щенок… – шептал он, – Ах ты, щенок… щенок!
Он бил его за свою привязанность к нему, даже любовь – старшего брата к младшему – к неблагодарному мальчишке, не пожелавшему ни понять его, ни подчиниться, не оценившего и предавшего их дружбу. А впрочем, какая там дружба… Пьянки, воровство да болтовня. И тут острая жалость к Сергею остановила его. Он перетащил Глинского на кровать и сел рядом. Захотелось раскаяться, объясниться, просто поговорить с ним… Но в чем каяться и что говорить? Прошин хмуро потрогал ноющую руку и отшвырнул ногой осколки пепельницы. Тихо сказал:
– Хватит истерик. И моих и твоих. И вот что. Живи, как хочешь. Я тебя больше не трону. Ни рукой, ни словом. А за сегодняшнее прости. Или, хочешь… отдубась, как только понравится. Чтоб окончательно расквитаться…
– Слушай… – Сергей приподнялся на локте. – А ведь ты ее
– Ты до сих пор пьян? – устало поморщился Прошин.
Сергей всхлипнул.
– Ну–ну, дурачок… – Он обнял его и погладил по голове, как ребенка. – Не надо.
– Как дальше–то жить?! – отодвинувшись, спросил тот. – Ну?
– А знаешь что, – искренне сказал Прошин.– Я тебе завидую. Честное слово. Мне бы кого так любить… А я, собственно люблю. Жену свою. Бывшую. А вот недавно узнаю… Н-да. Что вышла замуж, что счастлива, что… все! Конец. – Он смежил веки, чувствуя на себе внимательный взгляд Глинского. – Вот так… – уже начиная играть, вздохнул и положил руку Сергею на колено. – Эх, Серега… Беда наша, что стали мы не друзьями, а сообщниками и крутились, как два спутника на орбите общих махинаций. А ведь имели в душе и что–то другое… Но, думали, из того другого кафтан не скроишь, сапоги не справишь. Нет, афер наших я не осуждаю. Без них не прожить. И дело не во всяких там социальных проблемах, а просто в том, что мы – игроки. А ошибка наша, что не смогли совместить партнерство в игре и дружбу. Партнерство поставили выше дружбы. А надо наоборот. Пропорция подвела. Ну, а Наташа… Такое раз в жизни бывает. Без повторений. Такое было… Было и у тебя, и у меня. Все. Иные, приходящие после – ложь, копии… И потому жить нам теперь остается очень просто. В ветреном, приятном одиночестве. Пошлость? Нет, трагедия! И не сочти нахалом… трагедия – извечно высокий жанр. Да. А это… – он ткнул каблуком бутылку, откатившуюся к батарее, – последнее дело. Мы должны быть сильными, здоровыми. Иметь много денег… Скажешь, не все можно купить за деньги? Есть чувства, сантименты… Философия нищих, Серега. Купить можно все, если уметь покупать… Так вот. О чем я? Иметь деньги, женщин… И – надежду. На что? На перемены, наверное. Сам не знаю в чем суть этой надежды. Да и не надо знать, вероятно. Живи… смутным предощущением чего–то хорошего, нового и меньше оставляй времени для раздумий. Будь занятым человеком. Как я. Ты знаешь, если бы… у меня было время разочароваться в жизни, я бы в ней разочаровался.
Правда!
– Господи, – простонал Глинский. – Как же ты меня отделал–то… Он осторожно ощупывал ребра.
Прошин недобро усмехнулся. Вдохновение, владевшее им в течении всей этой проповеди, исчезло, и теперь с сочувственным презрением он наблюдал за одуревшим от водки, побоев и сна Глинским.
Тот оделся, отмыл опухшее лицо холодной водой и поставил чай. Прошин, в расстегнутом плаще, сгорбившись, сидел перед ним, казавшись себе старым, усталым… И еще – каким–то безнадежно обреченным. Встал. Протянул Глинскому руку. Спросил:
– Ну, так… как? Со мной?
Боязливо, будто прислушиваясь к чему–то, Сергей повел головой и неуверенно сжал его пальцы своими – холодными и потными.
«Достигнутая и поверженная цель…» Прошин застегнул плащ, поправил пряжку пояса и двинулся к двери.
– Куда пошел? Оставайся ночевать, – предложил Глинский хмуро. – Время позднее…
– Я тоже не люблю, когда друзья уходят вечером, – не глядя на него, улыбнулся Прошин. – Но оставлять их ночевать… Утром заспанные физиономии, суета… До завтра!