Новый курс или кривая дорожка? Как экономическая политика Ф. Рузвельта продлила Великую депрессию

Фолсом Бертон

Но не Рузвельт. Имея немного собственных средств и значительную сумму средств матери, он объездил двадцать штатов, выступив с сотнями речей, причем на один день порой приходилось до двадцати шести выступлений. «Нью-Йорк пост» писала в те дни: «Из каждого предложения своей речи он [Рузвельт] извлекает всю до капли энергию притяжения аудитории». Он «похож на красавца-игрока университетской футбольной команды, сошедшего с рекламных плакатов». Рузвельт «говорит сильным, чистым голосом, в котором звенит, хочется сказать „поет“, высокая нота – неуловимая, завораживающая, победительная». На всех, кто его слышал, Рузвельт производил незабываемое впечатление. Дочь губернатора Эла Смита Эмили восторгалась Рузвельтом и называла его «таким красивым, таким благородным, представителем такой известной семьи» [57] .

57

Ward, First-Class Temperament, 497, 529, 534.

Рузвельта окружали толпы благодарных слушателей, пресса превозносила его до небес, и он начал давать волю своему богатому воображению. 18 августа [1920 г. ] в городке Дир-Лодж, штат Монтана, Рузвельт выступал перед группой фермеров в

поддержку предлагавшейся Вильсоном идеи Лиги Наций. Он утверждал, что влияние Америки на эту организацию будет огромно и что страны Центральной Америки будут следовать за северным соседом: «Неужели кто-то полагает, – говорил он, – что Куба, Гаити, Сан-Доминго, Панама, Никарагуа и другие государства Центральной Америки будут голосовать иначе, чем Соединенные Штаты? Мы в самом прямом смысле старший брат для этих маленьких республик…» А затем он решил прихвастнуть: «Мне довелось поучаствовать в управлении в некоторых из них. Факты таковы, что Конституцию Гаити писал лично я, и, как мне кажется, это вполне приличная конституция». Так как на фермеров в Дир-Лодж речь произвела сильное впечатление, Рузвельт рассказал о своем опыте написания конституций и в следующих выступлениях в Бьютте и Хелене [также в штате Монтана]. На самом деле Рузвельт не имел ни малейшего, даже самого отдаленного отношения к написанию Конституции Гаити и никогда не участвовал в управлении какой-либо республикой (впрочем, однажды он посетил Гаити, будучи помощником министра ВМС) [58] . Когда республиканцы узнали об этом обмане, Гардинг назвал высказывание Рузвельта (с некоторым преувеличением) «самым возмутительным заявлением, какое когда-либо делал член правительства Соединенных Штатов». Республиканцы постоянно подогревали интерес к этой теме. Ответ Рузвельта на все разоблачения оказался удивительным: он отрицал, что когда-либо выступал с таким заявлением, и отрицал это спустя годы всякий раз, когда обсуждался этот вопрос. Он обвинил «Ассошиэйтед Пресс» в том, что его неверно процитировали, после чего более тридцати жителей Бьютта письменно засвидетельствовали, что слышали, как Рузвельт похвалялся тем, что написал конституцию Гаити. Рузвельт же просто продолжал все отрицать и переходил к обсуждению других тем [59] .

58

Ibid., 535.

59

Ibid., 535–536.

Президентская кампания 1920 г. стала первым шагом Рузвельта на поле национальной политики. В следующем году он заболел полиомиелитом и большую часть 1920-х годов находился в тени. К 1928 г. он был готов, хотя и не торопился, предпринять следующий шаг. Эл Смит, завершавший свой четвертый губернаторский срок в штате Нью-Йорк, был избран кандидатом на пост президента от Демократической партии и хотел, чтобы его преемником на посту губернатора стал Рузвельт. Их отношения были сложными. Смит, ирландский католик во втором поколении, рос в бедности в нижнем Манхэттене и выдвинулся благодаря поддержке независимой организации демократической партии Таммани-холл в Нью-Йорке. В 1912 г., когда его избрали спикером нижней палаты, Рузвельт стал новым членом законодательного собрания [60] .

60

Oscar Handlin, Al Smith and His America (Boston: Little, Brown, 1958).

Смит любил рассказывать, как он впервые пришел в дом Рузвельта. Смит позвонил у двери большого особняка, который снимала для Рузвельта мать, дверь открыл дворецкий и проводил его к Рузвельту. Так как арендная плата за дом более чем втрое, превышала жалованье члена законодательного собрания, то Смит сразу понял, что перед ним иной, чем он, тип демократа. Они никогда не были близкими друзьями, но поддерживали хорошие отношения в политике, так как были нужны друг другу. За них голосовали разные группы избирателей, но благодаря усилиям обоих позиции демократов были крепки и надежны [61] .

61

Ward, First-Class Temperament, 126.

Рузвельт мог привлечь голоса избирателей-протестантов из северной части штата и этнических католиков в Нью-Йорке, на что Смит особенно рассчитывал. Поэтому, став кандидатом от демократов на президентских выборах, Смит хотел, чтобы имя Рузвельта было в списках претендентов на губернаторскую должность. Практичный Рузвельт был обеспокоен высокой популярностью республиканцев, но согласился побороться за пост губернатора и, умело распорядившись своими талантами, вырвал победу у главного прокурора штата республиканца Альберта Оттингера. А так как Смит проиграл президентскую гонку Герберту Гуверу, то Рузвельт, будучи губернатором крупнейшего штата, получил прекрасную позицию для начала собственной президентской кампании. Его политический план вступал в следующую фазу [62] .

62

Handlin, Al Smith and His America, 127–143.

Во время губернаторства Рузвельта Америку поразила Великая депрессия. Рухнул фондовый рынок, быстро обесценились инвестиции. Закрывались фабрики, безработица превысила 20 % – это была самая страшная экономическая катастрофа в истории США. Президент Гувер пытался реализовывать разные программы, но ни одна не сработала. Он не справлялся с ситуацией. Рузвельт, который стремился сменить Гувера на его посту, должен был предложить свой экономический план. И вот ведь ирония судьбы: в годы учебы Рузвельт отказался от занятий экономикой, чтобы стать политиком, а теперь, когда появился реальный шанс стать президентом, разразился кризис и потребовались основательные знания экономики. Он создал в Нью-Йорке «мозговой трест». Ему была необходима помощь специалистов. Он хотел понять, что вызвало эту все углубляющуюся депрессию и какую программу действий он должен предложить.

Глава 3

Что вызвало Великую депрессию?

Что вызвало Великую депрессию? Этим вопросом задавались в 1930-е годы не только рядовые граждане, но и эксперты. Споры об этом не утихают по сей день, но экономисты и историки

назвали три правдоподобные причины, которые помогают объяснить, почему американцам пришлось пережить худший экономический кризис в истории.

Первая причина – негативные последствия Первой мировой войны. Эта война стала финансовой и социальной катастрофой. Версальский договор, увенчавший войну, мало что решил и лишь усилил агонию опустошенной Европы. Государственный долг Америки всего за три года раздулся с 1,3 до 24 млрд долл. И львиная доля этого долга – примерно половина – приходилась на займы союзникам. В течение этой войны США ссудили европейским странам более 10 млрд долл.; те обязались вернуть долг. Многие страны действительно начали небольшие выплаты в 1920-е годы, и это «намерение платить» помогло стабилизировать финансы Америки. Возможно, у Америки большой долг, рассуждали инвесторы, но министр финансов Эндрю Меллон занимается его сокращением. Однако с 1929 по 1932 г. почти вся Европа (за исключением Финляндии) уклонялась от выплат и фактически вскоре отказалась от своих долговых обязательств перед США. Одним из аргументов отказа было то, что Америка установила высокие пошлины; если мы не давали европейцам вести с нами торговлю, как они могли собрать средства, чтобы вернуть нам? [63] Отсюда вытекает вторая причина – таможенный тариф.

63

H. G. Moulton and Leo Paslovsky, War Debts and World Prosperity (New York: Century co., 1932). Краткий обзор проблемы долга союзников см. в Thomas A. Bailey, A Dimplomatic History of the American People (New York: Appleton-Century Crofts, 1964), 656–671.

Закон Смута—Хоули о таможенном тарифе, который обсуждался и принимался в течение 1929 и 1930 г., установил самые высокие пошлины за всю историю США. Согласно новому закону, налогом облагались 3218 импортируемых товаров, причем на 887 из них налог был резко повышен. Понятно, что иностранные государства были возмущены. Например, в Швейцарии ведущей отраслью было изготовление наручных и настенных часов, а главным покупателем этой продукции являлись США. Но резкий рост пошлин сделал швейцарские часы менее конкурентоспособными, чем худшие по качеству американские марки. То, что США, возможно, выиграли от блокирования швейцарских часов и продажи американских, они с избытком потеряли, когда Швейцария ввела ответные репрессивные пошлины и отказалась импортировать из США автомобили, пишущие машинки и радиоприемники. Наши высокие пошлины на другие европейские товары (например, на британскую шерсть или на итальянское оливковое масло) вызвали на территории европейского континента антиамериканскую риторику, ответные репрессивные пошлины и аннулирование военных долгов. В результате наш экспорт упал с 7 млрд долл. в 1929 г. до 2,5 млрд долл. в 1932 г. [64]

64

Alan Reynolds, “What Do We Know About the Great Crash?” National Review, November 9, 1979, 1416–1421; Joseph M. Jones, Jr., Tariff Retaliation: Repercussions of the Hawley-Smoot Bill (Philadelphia: University of Pennsylvania Press, 1934).

На другом уровне тариф Смута—Хоули был прямой атакой на нашу внутреннюю экономику. Когда мы платим больше за американские часы и шерстяные одеяла, чем за их качественные иностранные аналоги, то мы можем купить меньше американских радиоприемников, автомобилей или телефонов. Но проблема еще глубже. Нам был необходим импорт, чтобы выпускать свою собственную промышленную продукцию. К примеру, тариф на вольфрам больно ударил по стали; тариф на льняное масло затронул лакокрасочную отрасль. «Дженерал моторс» и «Форд» были лидерами мировой автомобильной промышленности, но тариф Смута—Хоули повысил пошлину на более чем 800 товаров, использовавшихся при изготовлении автомобилей. Таким образом, американские автопроизводители получили двойной удар. Во-первых, они продавали меньше машин, потому что европейцы ввели против американских товаров репрессивные пошлины. Во-вторых, им пришлось платить более высокую цену за сотни комплектующих, необходимых для производства. Неудивительно, что продажи автомобилей в США упали с более 5,3 млн в 1929 г. до 1,8 млн в 1932 г. [65]

65

Reynolds, “What Do We Know About the Great Crash?”; Jones, Tariff Retaliation; Allan Nevins and Frank Ernest Hill, Ford: Decline and Rebirth, 1933–1962 (New York: Charles Scribner’s Sons, 1963), 4. Цифры продаж автомобилей включают и грузовики.

Тариф Смута—Хоули, как утверждают некоторые исследователи, совершил еще одно преступление, способствовав обвалу фондового рынка в октябре 1929 г. И хотя это лишь гипотеза, она достаточно правдоподобна, чтобы ее упомянуть. Когда этот рекордно высокий тариф обсуждался в палате представителей и в сенате, инвесторы были обеспокоены. Они чувствовали, что столь высокий тариф ударит по их акциям. В те периоды, когда казалось, что высокий тариф не пройдет, рынок акций шел вверх; когда же высокий тариф набирал очки в конгрессе, рынок, как правило, падал. В конце октября, когда рынок акций находился в самом ужасном состоянии, сенат проголосовал за принятие закона о тарифе, включающего все товары, а не только фермерскую продукцию. Шестнадцать ключевых членов коалиции, поддерживавшей низкие пошлины, перешли на другую сторону, и стало очевидно, что законопроект, скорее всего, пройдет. Президент Гувер получал срочные послания с призывом наложить вето на закон о тарифе; петицию с призывом воспользоваться правом вето более подписали 1000 экономистов. Похоже, Гувер скептически относился к высоким пошлинам, но решил, что подписание этого закона поможет выполнить обязательства, взятые на себя республиканцами во время предвыборной кампании. Он подписал его в июне 1930 г., и за десять месяцев, с октября по июль, фондовый рынок упал на треть [66] .

66

Jude Wanniski, The Way the World Works (New York: Simon & Schuster, 1978); Douglas A. Irwin, “The Smoot-Hawley Tariff: A Quantitative Assessment,” Review of Economics and Statistics (May 1988), 326–334; Larry Schweikart, “A Tale of Two Tariffs,” The Freeman 52 (June 2002), 46–48.