Новый Мир (№ 1 2005)
Шрифт:
Изложенное и образует одно из доказательств единства человеческого рода, какового единства мы взыскуем. Или думаем, что взыскуем.
Вот еще две небольшие гирьки на ту же чашу весов — в пользу единства. Обе они пали на указанную чашу весной 2004 года в Южной Калифорнии. Первая гирька наблюдена в Сан-Диего в последних числах апреля. Мне предстоит ехать на поезде в Лос-Анджелес, и я прошу моего гостеприимного хозяина Евгения Давидовича Боданского приобрести мне билет через Интернет, используя его кредитную карту. Операция осуществляется без труда. Сразу же на компьютер поступает стандартная благодарность за обращение к железнодорожной компании Amtrak, указание номера заказа, подтверждение его выполнения, а также несколько сообщений с полезной информацией о предстоящей поездке — с номером поезда, с временем отбытия и прибытия и т. п. Среди этой полезной информации содержится и указание, что нужно сделать для того, чтобы на вокзале получить в руки уже оплаченный билет. Можно, конечно, обратиться в кассу, но можно получить билет и из автомата под названием “квик-трак” (“Quik-Trak machine”). Этот второй способ рекомендуется как более удобный, поскольку позволяет избежать очереди: “Avoid the line!” —
Вторая гирька — из Лос-Анджелеса. Утром 1 мая с балкона номера в гостинице со смешным названием “Royal Palace”9 я с интересом наблюдаю, как быстро и ловко мусорщики опорожняют мусорные баки в кузов огромного мусоросборочного грузовика. К кабине грузовика прикреплена вертикальная труба, время от времени испускающая темный дым. Меня это сильно удивляет, так как противоречит моим априорным представлениям об экологической политике Соединенных Штатов, или, говоря менее выспренно, о том, как американцы заботятся о чистоте окружающей их среды вообще и воздуха в частности. Я делюсь своим удивлением со знакомыми американцами, и их реакция удивляет меня еще больше. Так ведь это же тяжелый грузовик, говорят они, у него такой двигатель. Получается, что грузовикам можно то, чего нельзя легковым автомобилям. Увиденное, а точнее, услышанное снова возвращает меня в Россию и снова на десятки лет назад — на выставку талантливой художницы-подростка Нади Рушевой, проходившей в московском Музее изобразительных искусств, в Отделе графики этого музея. Надо сказать, что этот Отдел графики (любовно называвшийся его сотрудниками “Гравюрным кабинетом”) расположен не в основном здании музея, а в отдельно стоящем двухэтажном особняке. Посетителей в Отделе графики обычно бывало очень немного: отдел считался подразделением научной части музея и билет в музей не давал права войти в этот отдел (как не давал он права входа и в другие служебные подразделения). Выставки же для публики устраивались в этом особняке сравнительно редко. Всех посетителей Отдела графики, пришли ли они в его служебные помещения или же в его экспозиционные залы, заставляли надевать войлочные бахилы, поскольку в особняке был старый и очень ценный паркет. Повторяю: посетителей обычно бывало очень немного. На выставку Нади Рушевой очередь стояла на улице, и тогда уже никого не заставляли надевать бахилы. Когда я выказал удивление, мне было резонно заявлено, что на всех не напасешься.
Вернемся, однако же, к теме памятников. Сама потребность ставить памятники — не есть ли одно из величайших доказательств единства человечества, выделяющих человека из всех других живых существ. Среди известных дефиниций человека, следующих Аристотелеву правилу “родовое понятие — видовое отличие” (таких, как человек — это двуногое без перьев; человек — это животное, создающее орудия труда ), наиболее привлекательным мне всегда казалось определение, приписываемое американскому Обществу гробовщиков (наверное, давно уже переименованному в Общество ритуальных услуг или во что-нибудь в этом роде): человек — это единственное животное, строящее гробницы . Пожалуй, если заменить здесь слова строящее гробницы на воздвигающее памятники, получится не хуже. Поэтому вопрос, для чего ставятся памятники, приобретает почти онтологический интерес. Мы порассуждаем на эту тему в особом прибавлении. Но сперва —
ОНОМАСТИЧЕСКИЙ КОММЕНТАРИЙ
Понимание текста (в частности, понимание имени), то есть соотнесение с текстом его смысла, представляет собою функцию от трех аргументов. Первый аргумент — это сам текст в его физической форме, рассматриваемый с самой что ни есть внешней стороны как последовательность звуков или букв. Второй аргумент — это грамматика языка в самом широком смысле, с включением в нее, в частности, лексики. Наконец, третий аргумент — это контекст, в котором предъявляется текст; понятие контекста здесь употреблено также в самом широком смысле, с включением всех предлагаемых обстоятельств и, в частности, предшествующего опыта того лица — назовем его “понимателем”, — которое призвано к пониманию рассматриваемого текста. Таким образом, контекст состоит из двух компонентов: объективного и субъективного. Объективный компонент включает все не зависящие от понимателя внешние обстоятельства, сопровождающие текст. Субъективный же компонент располагается в сознании понимателя.
Уже давно было замечено, что фрегевская теория имен имеет следующее уязвимое место: существует лишь очень небольшое количество абсолютных имен, значение которых не зависит от контекста (или, что то же самое, остается
При возникновении же омонимии (что возможно лишь для имен не абсолютных) именно контекст играет, как правило, решающую роль в понимании текста — не исключено, впрочем, что понимании неправильном. Возвращаясь к эпизоду со Станиславским и двумя Лениными, можно сказать, что разные понимания того, кто именно умер, были вызваны различием контекстов, а именно их субъективных компонентов. Личный опыт Станиславского выдвигал на первый план актера М. Ф. Ленина, который затмевал фигуру политика В. И. Ленина10. Для его собеседника и вообще для абсолютного большинства жителей России дело обстояло как раз наоборот. Таким образом, ни для Станиславского, ни для его собеседника никакой омонимии по существу не было — точнее, она ими субъективно не ощущалась: каждый понимал имя Ленин однозначно.
Аналогичным образом для абсолютного большинства жителей США фамилия Берлин (Berlin) ассоциируется со знаменитым американским композитором-песенником, автором музыки к фильмам Ирвингом Берлином (Irving Berlin; 1888 — 1989), а никак не с английским философом, литературоведом и эссеистом Исайей Берлином (Isaiah Berlin; 1909 — 1997). Оба Берлина — выходцы из Российской империи. Первый Берлин занимал в американской культуре примерно такое же место, какое в советской занимал Исаак Дунаевский. В среде российских интеллектуалов скорее всего более известен второй Берлин благодаря своим отношениям с Ахматовой (их знакомство состоялось в Ленинграде осенью 1945 года). Следующая история, которую профессор Лондонского университета и сотрудник Британского совета Питер Норман (Peter Norman) рассказал несколько лет назад Михаилу Викторовичу Ардову, свидетельствует об американизации сознания работников британского посольства в США. Дело было во время Второй мировой войны. Исайя Берлин служил в названном посольстве. Сведения о его интеллекте и эрудиции дошли до Уинстона Черчилля, который во время своего посещения Америки захотел с ним познакомиться. Однако у сотрудников посольства фамилия “Берлин” однозначно ассоциировалась со всем известным композитором, а не с их сравнительно молодым коллегой, занимавшем в аппарате посольства довольно скромное положение. Композитор и был представлен премьеру, сказавшему после состоявшегося свидания: “Мне говорили, что Берлин очень умен, но я этого не заметил”. На субъективном уровне, опять-таки, омонимии здесь не было.
В редких случаях омонимичные имена встречаются в одинаковых контекстах; тогда однозначное понимание в принципе невозможно и возникают проблемы, связанные с субъективной омонимией. В качестве иллюстрации к сказанному приведу следующее личное воспоминание.
Один раз в жизни я оказался в гостях у Виктора Владимировича Виноградова (31.12.1984(12.1.1895) — 4.10.1969) и его супруги Надежды Матвеевны. Это случилось майским вечером 1965 года. Академик В. В. Виноградов был тогда директором Института русского языка Академии наук СССР; сейчас этот институт (принадлежащий уже Российской академии наук) носит его имя. Хозяева принимали меня чрезвычайно гостеприимно, с водочкой и закусками; кроме нас троих никого не было. Меня развлекали увлекательнейшей беседой. И вот Надежда Матвеевна, между прочим, сообщила мне следующее: “В Академии наук появилась самозванка — другая Надежда Матвеевна Виноградова”. Этой другой Надеждой Матвеевной оказалась родная сестра другого академика Виноградова — Ивана Матвеевича (2(14).9.1891 — 20.3.1983), многолетнего (с 1932 года) директора Математического института имени Стеклова Академии наук СССР. Иван Матвеевич никогда не имел жены и, кажется, проживал вместе с сестрой. Надо сказать, что в иерархии Академии наук СССР жены академиков стояли очень высоко, едва ли не выше самих академиков. Когда мой друг Дмитрий Николаевич Шмелев был избран академиком, я совершенно искренне поздравил его с тем, что он стал мужем жены академика. И уж конечно, жена считалась главнее сестры — что имеет свои корни в традиции: ведь именно жена, а не сестра короля или генерала именуется соответственно королевой или генеральшей. Но, как выяснилось, сестра Ивана Матвеевича была не согласна с таким распределением ролей. Она заявляла примерно следующее: “Сегодня одна жена, а завтра другая, а я была, есть и буду прирожденная Надежда Матвеевна Виноградова”11. Теперь следует сказать о контексте, в котором проявлялась, причем проявлялась болезненно, эта омонимия. Таким контекстом оказался гараж Академии наук.
Здесь надо сделать небольшое отступление на тему привилегий академиков. Одной из таких привилегий является право на пользование казенным автомобилем. Объем этого права менялся со временем — как правило, в сторону уменьшения. Но в 1965 году каждому академику полагался закрепленный за ним длинный черный автомобиль с персональным шофером12. Академик мог распоряжаться этим автомобилем по своему усмотрению — в частности, мог велеть шоферу отвезти кого-нибудь куда-нибудь13. Ясно, что в этих условиях теми же правами фактически могли пользоваться как супруга, так и иное лицо, облеченное полным доверием академика.
Теперь вернемся к рассказу хозяйки ужина. “Представляете, — жаловалась она, — я звоню в гараж Академии наук, говорю, что звонит Надежда Матвеевна Виноградова и что я прошу прислать машину, а меня в ответ спрашивают, которая Надежда Матвеевна!”
Уже потом мне говорили, что вопрос о двух Надеждах Матвеевнах был поднят в академии на весьма высокий уровень и было принято поистине соломоново решение: не спрашивать, которая, а посылать сразу две машины к двум подъездам — так спокойнее.