Новый Мир (№ 1 2005)

Журнал Новый Мир

Соблазнил поэта меценат, производство книги оплативший; как мы узнаём из того же послесловия, — некто З., глава концерна, строящего дома из кедрового дерева (отсюда и название, благодарное и немножко, кажется, усмешливое, — “Под сенью кедра”).

Но речь, понятно, не о финансовой чьей-то состоятельности — о стиховой, о художественной, что для лирика, решившегося отдать нам разом часть свою большэю, равносильно вопросу о состоятельности жизненной. Выпуская в свет “Собрание”, автор принимает на себя ответственность за все, им содеянное, начиная с первых, очень давних книжек, а за это большое время совсем изменился литературный фон, и контекст, так сказать, общественный, и поколения пришли другие — как-то они тебя

прочтут? Не хочется впадать в патетику, но ведь то, что автор сам себе устраивает, действительно похоже на Страшный суд (ну, на его репетицию), и он это отчетливо понимает: “…настает пора предъявить суровой инспекции все отрасли своего хозяйства. Окончательный отбор будет сделан позже. Если будет сделан. Если есть что выбирать”.

Разного рода опасения и упования трогательны и в дебютанте, тем более у поэта зрелого. Впрочем, на дебют-то он пускался не так чтобы слишком робко:

Не засижусь и не оставлю знака,

А постучусь и заявлюсь как есть.

Случайный гость, рассеянный зевака,

Я вам принес одну благую весть…

Это начало стихотворения “Встреча”, открывавшего в 1976-м первую книжку Синельникова “Облака и птицы” (а теперь скромно укрытого в глубине однотомника). Масштаб притязаний “случайного гостя” обозначен был уже самой метрикой: все-таки анонсировать свое появление в торжественном пятистопном ямбе — совсем не то, что в четырехстопном. Маяковский, кажется, решился на правильный пятистопник только под конец (“Мой стих дойдет через хребты веков… мой стих трудом громаду лет прорвет”), а тут — мало того что сам “заявлюсь как есть” — еще и с некой чрезвычайной, на грани рассчитанного кощунства, “благой вестью”. Весть, согласно дальнейшему сюжету, состояла в том, что “гранатовое твердое зерно”, брошенное лирическим героем “в щель прогнившей половицы”, даст всход, и в грядущем можно будет увидеть, как “древесный ствол шумит и шевелится”. Было не совсем ясно, почему, собственно, зашумит “ствол”, а не крона (видимо, метонимия), но в общем пафос древесной метафоры прочитывался легко. Время прошло, и дерево в самом деле поднялось. Правда, другое — не гранатовое, а (как мы теперь знаем) — кедровое. Тоже полезное.

Зерно же действительно было наполненным и твердым. Кажется, что Синельников не искал себя, а как бы уже заранее нашел; ровный нажим почерка в ранних вещах заставлял думать о строгой школе, авторитетных учителях. Одним из главных стал Михаил Зенкевич (“мой учитель, последний акмеист”), которому двадцатитрехлетний автор посвятил “Вторую рапсодию”:

…Бредут отары, вспархивают птицы.

Зажегся плод, зашевелился куст…

И красный мак, раскрывшийся в глазнице,

Касается овечьих сладких уст…

Автор “Дикой порфиры” непременно должен был бы в “Облаках и птицах” опознать свое — поэтическую апологию плотского, смертного мира, окрашенного в цвета мяса и заката. И не только в стихах с посвящением — во многих местах книги. Там, где “…с пламенем ворвался в строки… Железоделательный гул…” (“Ода Ломоносову”), где “Идет охотник, пахнущий овцою. / И веет ветер прахом и свинцом, / И волк лежит, исполненный степенства, / Уже убит и росами омыт…” (“Киргизская охота”), где “…дети пьют кумыс. И дышится легко. / И льются в землю жир и жизни жадный трепет…” (“Топрак-Кале — крепость праха”) (название, заметим в скобках, неотвратимо напоминающее “Анчар”). Шестистопный ямб Синельникова вплотную подступает к хрестоматийным “Махайродусам” Зенкевича (“…Гудел и гнулся грунт под тушею бегущей, / И в свалке дележа, как зубья пил, клыки, / Хрустя и хлюпая в кроваво-жирной гуще, / Сгрызали с ребрами хрящи и позвонки”), правда, живописуемая тут тварь помельче и побезопасней:

Стать бабочкой ночной, прожорливой и жирной,

Так сладко, наугад блуждая под луной…

(“Сон шелкопряда”)

Рядом с “последним акмеистом” в списке наставников должен возникнуть и, так сказать, акмеист номер один (запечатленный на воске “долгий незнаемый голос” Гумилева стал темой одного из синельниковских позднейших стихотворений), и их товарищ В. Нарбут, также в стихах помянутый. Тяготение к именно этому кругу имен Синельников подтвердил фразой в цитированном

уже послесловии: “…я принадлежу к сословию ремесленников, к цеху поэтов” (строчное “ц” в слове “цех” намекает здесь, понятно, на прописное).

Чуть отступив по линии родословной в прошлое, мы находим имя Брюсова, людям “Цеха”, как известно, не чуждое. Синельников благодарит его за многое, и среди прочего

…За то, что ощущенье зыбко

И лишь глаголы тяжелы,

За то, что снится мне улыбка

Высокомерной похвалы…

(“Памяти Брюсова”)

Расширяя рамки литературной генеалогии далее — не только хронологические, а и географические, — стоит еще произнести имя Ш. Леконта де Лиля. Уроженец заморской провинции, креол по крови и француз по воспитанию, оковавший льдом классической просодии родную ему хищно-экзотическую тему, был нашей поэзией неплохо усвоен — переводческими путями, прокладывавшимися В. Брюсовым и М. Зенкевичем, вошли в Россию шестистопным ямбическим шагом его ягуары и слоны (а Гумилев воспел и самого “креола с лебединой душой”). В молодых стихах Синельникова (да и вообще в его поэзии) синтез далеких начал осуществляется тоже: столь впечатлившая его глиняная азиатская архаика, знакомая по детству в Киргизии, соединяется там с сознанием ленинградского (петербургского!) происхождения, с европейской культурной памятью, с импульсами, шедшими от книг декадентов, символистов, акмеистов и т. д., прочитанных, должно быть, рано и внимательно. Собственно, об этом он впоследствии сказал сам — в стихах 1998 года:

В сизо-хмуром Петербурге,

В ледяной его пыли

С акмеистами теурги

Спор неистовый вели.

Я родился в Ленинграде,

Но и в сумеречный час

В разговорах о блокаде

Отзвук дивный не угас.

И ко мне сквозь свист обстрела,

Гуд парадов, шум лесов

В зной младенчества летело

Эхо этих голосов.

Еще один заочный учитель, Н. Заболоцкий, был почти предписан биографически — с ним в 20-х приятельствовал отец поэта, написавший об этих встречах воспоминания. Отголоски Заболоцкого — стихов его натурфилософской поры — мы слышим у Синельникова в “Жатве”, где “Шумит, поет трава волшебная пшеницы…”, различаем в “Сне шелкопряда”, в строфе, обращенной к шелковичному кокону:

…Округлая душа, бесплотная монада,

Услышишь ли хоть раз в потоке облаков

Сто тысяч веретен ночного комбината,

И грохот, и разгул, и влажный шум шелков… —

это читается почти что как парафраз стихов Заболоцкого о тяготящейся собственной дикостью природе, которой снится “…блестящий вал турбины / И мерный звук разумного труда”.

И — Арсений Тарковский, с которым Синельников, родившийся на четыре десятилетия позднее, был дружен. Тут можно было бы предположить поэтическую связь особенно тесную, однако примет ее обнаруживается не так уж много. И все-таки: взглянув на первые строчки стихотворения Синельникова “Мазар (степное кладбище)” —

Перекрестившийся тушканчик,

Осматривая небосвод,

Живой воды живой стаканчик

К подножью поезда несет… —

мы просто обязаны вспомнить мифологического кузнечика из “Загадки с разгадкой” Тарковского, который протягивает поэту “глечик с ионийскою водой”. А начальное шестистишие “Красной оливы”:

О красное дерево рая,

Рябина моя золотая,