Новый Мир (№ 3 2002)
Шрифт:
От читателя лирика почти ничего не требует: немного созерцательности, чуть-чуть праздности (как ее ценил трудоголик Чехов! — он говорил, что истинное счастье невозможно без праздности), каплю доверчивости да три минуты тишины. «И ты ключом, приятель, не стучи, / Ты эти три минуты помолчи…» Это из песни Юрия Визбора, где «тишина плывет, как океан». На флоте принято три минуты в час соблюдать тишину в эфире — чтобы не пропустить сигналы бедствия.
Созерцательность, доверчивость, тишина… Сегодня эти требования оказались почти запредельными. Океан тишины вычерпан. Угаром страха и мести охвачена уже не одна шестая суши, а, похоже, все человечество. С каждым поколением слух на поэтическую речь пропадает все у большего числа людей.
Какая у нас идиллия может быть, какая
Кажется, я отвлекся от книги Алексея Решетова. Но когда смотришь на даты под его стихами — а тут рядом 1958 и 2000 годы, — то невольно эти цифры толкают к обобщениям, само собой думается и о русской поэзии, и о лирике как утрачиваемом состоянии русской души.
Издалека судьба Решетова выглядит самоизоляцией. Вдали от столичных искушений, моды, общественного поприща — тоже, можно сказать, романтика. А на самом деле — совсем другая жизнь. Романтики в ней и со спичечный коробок не наберется.
В Березники («Город расположен на богатейших месторождениях калийной, магниевой и поваренной соли, в 278 километрах к северу от Перми», — сообщает энциклопедия «Города России») семья попала по трагическому предписанию эпохи. В 1937 году отец будущего поэта, известный хабаровский журналист, был арестован по доносу и вскоре расстрелян. Домашнюю библиотеку свалили во дворе и сожгли. Мать, Нину Вадимовну, уволили с работы и в июле тридцать восьмого арестовали, отправили в лагерь на Колыму, где женщины-заключенные работали на лесосплаве. Годовалый Алеша остался на руках у бабушки. В сорок пятом году, после освобождения Нины Вадимовны, они приехали в поселок близ Соликамска, а через два года семью Решетовых вместе с частью строителей Соликамскстроя перебросили в Березники.
Окончив в Березниках Горно-химический техникум, электромеханик Решетов много лет работал на Березниковском калийном комбинате. Постоянное чувство тошнотворной, гнетущей опасности. Ранние утраты, проводы в последний путь товарищей, приятелей, соседей… Обвал на калийной шахте — событие, увы, всего лишь районного масштаба.
Печальною кучкой друзья Собрались в столовой на рынке. Дешевая водка, кутья — Не первые в жизни поминки…Тут все слишком всерьез. Убивают — до смерти. Напиваются — вдрызг. И если что-то падает, то обязательно — вдребезги. Для иронии — не тот климат. Но все пронизано любовью — странной, полунемой, чурающейся иногда самого этого слова — «любовь»…
Даже там, в больничном зданье, За решеткой и за шторкой, Бонапарт целует няне Руки, пахнущие хлоркой.Этот безумный и нежный поселковый Бонапарт разлива 1970 года — он кажется старшим братушкой водовозу Степану Грибоедову из баллады, написанной Александром Башлачевым в начале восьмидесятых. Перед тем, как ее исполнить, Саша говорил: «Еще одна шуточная песня… Я до сих пор не понимаю, о чем она. Может, кто-нибудь поймет и мне потом скажет…»
…Спохватились о нем только в среду. Дверь сломали и в хату вошли. А на них водовоз Грибоедов, Улыбаясь, глядел из петли. Он смотрел голубыми глазами. Треуголка упала из рук. И на нем был залитый слезами Императорский серый сюртук.Иногда поэты, разбросанные по разным временам, пишут одно стихотворение. Финал истории о поселковом Бонапарте, возможно, еще не написан. Хотя продолжение этой нешуточной темы легко можно найти в стихах внезапно ушедшего Бориса Рыжего. И некому объяснить, о чем же эта песня… Тем, кто остается жить дальше, надо набраться терпения.
НевеселоеМолитвенное «потерпи, душе моя…» слышится в каждой строчке позднего Решетова. Вспоминается максима русского философа Сергея Фуделя: «Терпение будней есть наша верность любви, и это самое важное и самое трудное в жизни».
Писать о глубокой провинции легко, когда покинешь ее. Или хотя бы знаешь, что можешь взять и уехать. А если ты прикован к ней и семейными обстоятельствами, и возрастом, и близостью родных могил — то тут ни придыхания, ни восторга. Горечь, печаль, скорбь… Отчаяние иногда охватывает, как пожар. Обиды нет.
Я не был в счастливой рубашке рожден, И грезы мои не сбылись. Но вырву свой грешный язык, если он Начнет оговаривать жизнь… Или вот в совсем недавних стихах: Как же мне не полюбить Жизни, Если, может, завтра быть Тризне?Первые стихи в книге, повторюсь, датированы 1958 годом, но ни летописи, ни хроники в ней не найти. Ни одно общественное событие не заставило поэта «откликнуться». Здесь события — осень, весна, вид в больничном окне, редкий приход друзей, пилка дров или поездка на подводе…
От кирпичного завода На кожевенный завод Заунывная подвода По лесам меня везет. Вот и первые снежинки Начинают угрожать: Не сумели паутинки Дней погожих удержать. То исклеванный шиповник, То нахохленный стожок. И вздыхаешь, как виновник, Будто мог, да не помог…Только природа — отрада неизменная, сердечная, спасительная… Не среди людей, а здесь происходит все самое важное и таинственное. В этом пасмурном мире не много красок, всего, быть может, две или три. Но к этой скупости быстро привыкаешь. С ней смиряешься, когда понимаешь, что, к примеру, серый цвет здесь вовсе не тот, мышиный, который нам обычно представляется. Серый у Решетова не принадлежит вещам или пейзажам, это цвет жалости и тихого любования. Этот особенный осенний свет сквозь тьму кажется братским, родным — он не светит, но ощутимо греет.
Темные светы ненастной погоды, Тусклые краски предзимнего дня…Книга Решетова похожа на кружение по одному пятачку, но почему-то это не надоедает, не хочется прерывать это бродяжничество. И политическая подоплека, и изощренность поэтических форм, и салонный эпатаж — все это оказалось в тягость душе, и так хочется звука чистого, незамутненного. Пусть осеннего, грустного, но ясного.
Дерево возле пивного ларька, Ты мне любимой моей показалось. Я любовался тобою, пока Пивом канистра моя наполнялась. Той же прически осенняя медь, Те же движенья и та же осанка. Множество милых совпавших примет. Даже недавно зажившая ранка. Дерево возле пивного ларька, Я не решился к тебе прикоснуться Слабой, дрожащей рукой старика. Только глядел и боялся коснуться.