Новый Мир (№ 3 2002)

Журнал Новый Мир

Что приятно в этой прозе — при всей ее выраженной принадлежности молодому автору, в ней нет ничего агрессивно-поколенческого. Истории, которые рассказывает Матвеева, происходили раньше, происходят сейчас и будут происходить всегда. Всегда люди будут влюбляться, изменять, ревновать. Другое дело, как это может быть описано в литературе. Современный тип письма более всего проявляется у Матвеевой в рассказах с элементами шаманства. «Представь себе дом…» — новелла о молодой женщине, наделенной сверхвпечатлительностью, особенной способностью задавать вопросы неодушевленным предметам. Этот природный дар основан на том, что для героини не существует прошлого и будущего: все совершается одновременно.

Проявляется свойство натуры, казалось бы,

через вздор: героиня ревнует мужа к его прежней возлюбленной и, разрушая семейную идиллию, выпытывает у него подробности давнего романа. Она никому не может объяснить, для чего ей надо взглянуть на дом, где муж много лет назад провел с соперницей несколько самых счастливых часов. Дом стоит далеко, в маленьком городке, куда надо добираться по плохой дороге на раздолбанном автобусе. Уже тогда, когда здесь состоялось свидание, дом пустовал и был предназначен под снос. Однако именно пустота — самая долговечная вещь на свете: когда героиня, ведомая наитием либо неким демоном, отыскивает этот заколдованный замок, он оказывается на месте почти не изменившийся: «Демоны ныли: „Тот, тот самый!“ — и Маша пошла на сближение с прошлым мужа. Ей стало казаться, что она сейчас увидит в окне (она сразу нашла то самое окно, и демоны соглашались, кивая мордами) влюбленные силуэты. А может быть, Ольга хозяйкой спустится со второго этажа, и за ней потянется волшебный шлейф паутины». Видимо, необъяснимые человеческие поступки становятся основой самых удачных рассказов. Необъяснимые, но узнаваемые через какой-то глубинный эмоциональный опыт. Эхо рассказа «Представь себе дом…» я нахожу, например, в романе Алессандро Барикко «Шелк». Там путешественник-француз обретает в Японии таинственную возлюбленную, а жена путешественника после, когда тот уже прочно осел на родине, посылает ему письма от имени той далекой женщины. Зачем, казалось бы? Затем, чтобы таким шаманским способом хоть ненадолго превратиться в соперницу, стать ею, войти в ту историю, где ей не отвели и не оставили места. «Маша всегда любила читать чужие письма и шарить по столам и буфетам, не в поисках столового серебра, конечно, просто она изо всех сил вклинивалась в постороннюю жизнь, где про Машу не знали, не ждали ее участия, не пускали в запретный сад. Тем слаще было вампирить над тонкими строчками любовных посланий и разглядывать незнакомые лица старых снимков». Последнее — уже из Анны Матвеевой. Кстати: заимствование у популярного итальянца исключено, поскольку «Шелк» был опубликован по-русски много позже первой публикации рассказа.

В тонких человеческих переживаниях всегда можно найти метафору писательства. Мне кажется, что проза и есть тот запретный сад, куда литератор попадает некоторым нетривиальным способом, в обыденном смысле — не вполне законным. Анна Матвеева это уже умеет. Наверное, и хорошо, что молодая писательница на первом, решающем этапе развития так далека от конъюнктуры. Может быть, «женская проза» в ее исполнении вернет себе первоначальную свежесть и ценность.

Ольга СЛАВНИКОВА.

Промельк неба на бедной земле

Алексей Решетов. Темные светы. Стихотворения. Екатеринбург,

«Банк культурной информации», 2001, 318 стр

Жизнь коммунальная, тесная и в то же время — нестерпимо одинокая. Докучливая молва о чудаке поэте, который стихами ничего себе заработать не может. Ведь никто не поверит, что — не хочет.

Алексей Леонидович Решетов никогда не зарабатывал на хлеб литературой. Разве что в ту недолгую пору, когда в середине восьмидесятых работал в Перми литконсультантом при местном отделении Союза писателей.

«Мы бомжи от поэзии…» — написал как-то Решетов. Их было не так уж мало — даровитых русских поэтов, которых советская литературная власть с радостью приняла бы «от станка» на свое довольствие, но они бежали

заманчивой участи. Остались в механиках, сторожах, бухгалтерах, итээровских служащих. В этом чаще всего не было ни снобизма, ни андеграундного протеста, ни гордыни. Нежелание превращать в ремесло свое тайное призвание, совесть, стыд — вот что сохранило этих поэтов от присмотра властей. Только с начала девяностых нам стали потихоньку открываться их судьбы. В толстых журналах появились публикации подспудной поэзии, созревшей далеко от столицы. Некоторые стали настоящим событием для литературы и открытием для читателя. Вспомним, какой вспышкой было появление в Москве Бориса Александровича Чичибабина, много лет служившего бухгалтером в харьковском троллейбусном парке.

Но далеко не все успели выйти на подмостки под яркий свет софитов. Не все успели обрести всероссийского читателя в те дни, когда свежие стихи были еще равны свежей новости. И первые публикации становились иногда посмертными. Так случилось, к примеру, с замечательными стихами Сергея Леонидовича Кулле (1936–1984) — его подборка появилась в № 1 «Ариона» за 2001 год. Поэт после окончания университета всю жизнь работал в ленинградской многотиражке «Кадры приборостроения», опубликовав при жизни всего четыре стихотворения.

Решетов понемногу печатался в пермской периодике, раз в десять — пятнадцать лет выходили тоненькие сборники. Первый из них, вышедший на рубеже шестидесятых годов, «Нежность», был отмечен Борисом Слуцким. И поэт «как писал свою интимную лирику, напоминающую вешнюю или преддождевую, музыкального звучания капель, так и продолжает слагать ее» (Виктор Астафьев, 1999).

Но книга стихов, такая, какая отразила бы путь, появилась только сейчас.

Давно заметил, что у вагонного окна книги читаются совсем иначе, чем дома. В дороге чтению сопутствует дымка, промельк, быстрое чередование простора и глухомани. То весенний лес спешит навстречу, перепрыгивает через канавы, озера и затопленные огороды. А то столько воздуха откроется и воды… Кругом вода, синяя глубь — еще более синяя, чем высь.

Текст, как мы сейчас называем даже стихи, теряет в такие минуты свою предметность, она осыпается, и нам счастливо брезжит видение забытого детского мира, промельк неба на бедной земле…

Конечно, и стихи для этого должны быть хороши, одного заоконного пейзажа мало.

Мирный дворик. Горький запах щепок. Голуби воркуют без конца. В ожерелье сереньких прищепок Женщина спускается с крыльца…

Поэзия, должно быть, торжествует именно в такие моменты. Наша неспешность в несущемся поезде, близость первозданного мира и открытая книга… Ее потряхивает в руках, и где-то незримые весы колеблются.

Лирика — дитя свидания, назначенного в уединении. Лидия Яковлевна Гинзбург заметила однажды: «Лирике в особенности нужен понимающий читатель. Этот вопрос не следует смешивать с вопросом о культурной подготовке читателя, об его интеллектуальной изощренности…» И дальше Гинзбург говорит, что даже грамотность — совершенно необязательное условие для восприятия и понимания, и приводит пример: «Устная крестьянская поэзия всегда имела понимающего слушателя, в высшей степени способного расшифровывать систему ее иносказаний…»

Не случайно о лирическом читателе писал человек, переживший революцию, маршевый ритм двадцатых годов, блокаду… О возможности лирики, вернее, о ее невозможности в определенные эпохи писал и Михаил Бахтин, старший современник Лидии Гинзбург. Из своих наблюдений он вывел закономерность: «Всякая лирика жива только доверием к возможной хоровой поддержке, она существует только в теплой атмосфере…»

С теплой атмосферой у нас всегда были проблемы. Гоголь жаловался Жуковскому: «Время еще содомное. Люди, доселе не отрезвившиеся от угару, не годятся в читатели. Чувство художественного почти умерло…»