Новый Мир (№ 4 2010)
Шрифт:
Согласно версии советского литературоведения, чуть ли не насильно мобилизованный белыми и оказавшийся в эмиграции по недоразумению Куприн не написал за границей ничего стоящего.
На самом деле освобожденный от военной службы по состоянию здоровья пятидесятилетний Куприн пошел в белую армию добровольцем [15] , об офицерах Северо-Западной армии он писал: «В офицерском составе уживались лишь люди чрезмерно высоких боевых качеств. В этой армии нельзя было услышать про офицера таких определений, как храбрый, смелый, отважный, геройский и так далее. Было два определения: „хороший офицер” или, изредка, — „да, если в руках”». Видя в борьбе с большевиками свой долг, он гордился службой в этой армии, смог бы — пошел бы в строй,
В годы эмиграции Куприн пишет три большие повести, много рассказов, статей и эссе. Его проза заметно посветлела. Если «Поединок» сводит образ благородного царского офицера почти до уровня офицера современного, то «Юнкера» наполнены духом русской армии, непобедимым и бессмертным.
«Я хотел бы, — говорил Куприн, — чтобы прошлое, которое ушло навсегда, наши училища, наши юнкеры, наша жизнь, обычаи, традиции остались хотя бы на бумаге и не исчезли не только из мира, но даже из памяти людей. „Юнкера” — это мое завещание русской молодежи».
В тридцать седьмом году к тяжело больному писателю под видом поклонников таланта зачастили советские дипломаты. Уговаривать Куприна вернуться в Советскую Россию посылали в Париж Константина Симонова и других деятелей культуры. Гости рисовали картины удивительного советского быта, рассказывали о невероятной популярности (еще недавно запрещенных) в СССР произведений Куприна. Уверяли, что передовая советская медицина вылечит писателя от рака.
Куприн был падок на лесть от того же материнского воспитания «кнутом, но без пряника», а Елизавета Морицевна поверила в волшебную медицину, как у последней черты верят в бабок и Кашпировского.
В конце концов их посадили в поезд, следующий в Москву, где в рамках спецоперации «Куприн» как некий самостоятельный организм уже на всю катушку работала пропагандистская машина.
В этом дьявольском фарсе нужен был не Куприн, а факт его возвращения в СССР. Поэтому писателя не лечили. Только через полтора года после приезда по требованию жены ему сделали бесполезную операцию, ускорившую смерть.
Всеми средствами пропаганды, официальным литературоведением, видевшим, как и некогда критик Басаргин, в литературе не литературу, а воспитательное средство воздействия на массы, Куприн был назначен классиком. Из «буржуазного писателя» он неожиданно превратился в «предвестника революции, разоблачавшего уродливую буржуазную действительность». Вещала пресса. Защищались диссертации, направляя творчество Куприна в нужное идеологическое русло.
И сейчас хватает специалистов по окутыванию ложью всего. Но никакие власти, никакие чиновники, никакие дельцы книжного рынка и лживые критики не смогут вложить в художественное произведение божественную творческую энергию, если ее там нет.
Назначенные «голые короли» от литературы сходят со сцены. Куприн не сошел. Он не был «голым королем». Его проза прошла отбор временем, выстоялась в этом времени, как старинное вино в дубовых бочках.
Сергей Солоух родился в 1959 году. Окончил Кузбасский политехнический институт. Автор нескольких книг прозы. Печатался в журналах "Новый мир", "Знамя" и других периодических изданиях. Живет в Кемерове.
Сергей Солоух
sub * /sub
Рейдерский захват минувших дней и старины глубокой
Бизнес-процессы передела интеллектуальной собственности неожиданно сделали актуальной вполне художественную проблему адекватности оригиналу так называемых классических или канонических русских переводов. Дружественное или недружественное поглощение —
В чем секрет успеха и долгой славы именно первого перевода? Только лишь в том, что автору просто посчастливилось наткнуться на Тутанхамона? Нашел благодаря удаче, счастливому стечению обстоятельств клад и выехал, неотразимый, весь в блеске чужих цехинов? Или все же браки переводчиков и текстов, как и все прочие на этой земле, заключаются на небесах? Ведь сколько ни откапывали, например, динозавров Луи Селина, а канонического, ставшего бы вдруг частью русской литературы, разобранного ее метаболизмом на цитаты перевода, как не было, так и нет. Нет даже такого, который можно было бы назвать первым. Определенно не все так уж просто и однозначно в залогово-кредитной сфере художественного слова.
Может быть, загадка и механизм верного попадания первого выстрела в десятку раскроет простой разбор и сопоставление с оригиналом одного из самых хрестоматийных и канонических переводных текстов русской литературы — сделанный Петром Григорьевичем Богатыревым русский перевод романа Ярослава Гашека «Похождения бравого солдата Швейка...»? Во всяком случае, попытка со всех сторон благородная, поскольку «ПБСШ» — один из немногих классических переводных текстов, до сих пор не столкнувший на арене ни бизнесменов, ни мастеров художественного слова, чистый во всех отношениях, как кристалл, от разнообразных побочных и привнесенных мотивов. Ну и, безусловно, достойная, принимая во внимание недавнее восьмидесятилетие первого издания перевода Богатырева.
Начнем с Тутанхамона. Попытаемся кратко определить, в чем, собственно, состоит художественная и поэтическая ценность исходного текста Ярослава Гашека о всепобеждающей тупости? Какие цехины и дукаты достались Петру Григорьевичу Богатыреву и как он их конвертировал в твердые советские червонцы?
Художественную сочность и лирическую полновесность довольно небрежному тексту Ярослава Гашека в первую очередь обеспечивает сознательно оркестрованное и последовательно организуемое столкновение нескольких смыслоопределяющих языковых стихий. С одной стороны, чешского литературного — языка автора, чешского разговорного — языка всех так или иначе симпатичных автору персонажей и уставного немецкого — языка стоящего за кулисами дьявола, беса места и времени.
Трудно придумать более счастливое и желанное сочетание серебра и злата для мбастерской, вдохновенной интерпретации, если припомнить, что удачливый кладоискатель Петр Григорьевич Богатырев — один из крупнейших советских этнографов и фольклористов. Так и волнуется душа, предвкушая, что будут, будут использованы, взяты за образец современные переводчику Бабель и Зощенко. И полетят одесские биндюжники в пражских фиакрах на зычный зов ленинградских управдомов с Карловой площади. Тем поразительнее принятое Петром Григорьевичем поистине пушкинской силы решение освободить при переводе прозу от всей этой задорной и осмысленной, но совершенно поэтической чепухи. Язык перевода, за редким исключением, более чем спорной, скажем, «манлихеровины», образован словами сугубо и только самого первого гимназического ряда. Общегражданскими. Пришел, ушел, сказал, ответил.
Но упрощение языка повествования — лишь первый шаг на пути превращения египетской мумии в новгородские мощи. То, что началось с утраты двойной оптики, возникающей естественным образом при встрече и отталкивании в одном абзаце поручика по-чешски и обер-лейтената по-немецки, довершает потеря резкости и фокуса в одной уже единственной оставшейся линзе.
И вновь можно лишь поражаться скальпельному и, кажется, не без основания названному уже однажды пушкинским обращению этнографа и фольклориста с текстом, полным всех сочных и хвостатых протобестий его родной науки — топонимов, кулинарных определений, спирто-водочных комбинаций и воинских званий.