Новый Нечистый из Самого Пекла

Таммсааре Антон Хансен

– Вроде бы так.

– Так вот, я и купил Самое Пекло только ради благотворительности, и единственное мое желание, чтобы по-прежнему росла и крепла твоя семья. Одного лишь я никогда не понимал: чего ты так за свое блаженство цепляешься?

– А если я Нечистый, – ответил Юрка.

– Да нужно ли Нечистому душу спасать?

– Иначе люди в ад не попадут.

– Разве люди в аду живут?

– А то где же?

– На земле.

– Долго ли? А там и в ад попадешь…

– Я в рай вознесусь.

– А если Петр не пустит?

– Почему бы ему не пустить – в искупление я верю.

– Петр сказал, что теперь это не считается.

– Ты и пастору об этом говорил?

– Говорил.

– А он?

– Побелел, точно известь.

Тут Антс почувствовал, что и сам побледнел, – Юрка, пожалуй, может заметить. Начнет еще после болтать первому встречному с таким видом, словно все это само собой разумеется, – так же, как говорил сейчас про пастора. Если бы знать: правда ли тот «побелел, точно известь», или так показалось Юрке? Действительно ли пастор ощутил тот же смутный и необъяснимый ужас, который

подчас до сердца и почек прохватывает Антса, когда Юрка так уверенно и просто заявляет, что он Нечистый и вочеловечился для того, чтобы, обретя спасение, упрятать всех людей в преисподнюю? Все это, конечно, совершенно невероятно и невозможно. Неужели господь, допустив распятие сына своего, ввергнет искупленное жертвой человечество во власть дьявола? Неужели человеку суждено вознестись в рай или низойти в ад в зависимости от того, обретет ли этот лукавый блаженство тут, на земле, как простой смертный? И все же – кому знать наперед юдоль мирскую и промысел господень, кто осмелится наверняка определить, что возможно и что нет? Что будет, если Юрка и впрямь Нечистый, если он понимает, что творится и кругом и с ним самим, если он лишь дурака валяет, чтобы видеть, куда идет Антс и прочие люди с их деяниями. Предстанешь когда-нибудь перед страшным судом, попробуешь сунуться в рай, а тут вдруг явится Юрка и спросит: как обстояло, мол, дело с ссудой на мелиорацию, с домом, который мы строили на эту ссуду, с моим подневольным трудом, стой пищей, что ели мои дети и моя жена? Почему твои собаки и свиньи кормились лучше, чем моя баба и ребята? Ну ладно, дети еще туда-сюда, у них были рожки, как некогда у бедняги Нечистого, но почему Юле приходилось есть ту же пищу? И у нее, что ли, росли рога?

Мысли эти мелькнули у Антса и исчезли столь же быстро, как и возникли. На короткий миг ему померещилось, словно стоит он в церкви на коленях перед алтарем, ожидая причастия. Затем все пропало, и Антс стал прежним настолько, что, ухмыляясь, спросил у Юрки:

– Что ты сделаешь, если к тебе в ад пошлют самого пастора?

– То же, что и с другими.

– Ну, а если меня?

– Все одно: ты или пастор.

Юрка произнес это так просто, словно все сказанное было само собой понятно, и Антс снова почувствовал, как у него мороз пробежал по спине от позвонка к позвонку. Странно! До сего дня он видел в Юрке что-то вроде домашней скотины, он заставлял его гнуть спину на себя и обирал вчистую, едва лишь тот успел нажить кое-какое добро благодаря прямо-таки сверхъестественной силе и упорству. А тут Антс внезапно ощутил – и не смог больше побороть в себе это чувство, – что Юрке, домашней скотине, ни жарко и не холодно: осыпай его золотом или обдирай как липку; ему безразлично, ибо поистине он не тот, кем Антс считал его, а бог знает, кто и что. И все же Антс попытался снова ухмыльнуться и спросил.

– Что же ты со мной в аду сделаешь, в огонь сунешь?

– В аду нет огня, – ответил Юрка.

– Что же там?

– Попадешь – увидишь.

Снова мороз пробежал по Антсовым позвонкам, но волей-неволей он продолжал расспросы:

– Почему ты не хочешь сказать, что происходит в аду, если там и огня нет?

– Не могу.

– Почему?

– Я – человек. Поэтому.

– Но ведь ты говорил, что ты Нечистый.

– Я вочеловечился на земле ради блаженства.

Все повторялось, все шло по кругу: Нечистый, человек, блаженство, ад; Нечистый – человек, блаженство – ад. Не имело смысла продолжать этот круговорот, он не подчинялся человеческой логике. И, однако, в нем не было полнейшей бессмыслицы, ибо можно представить, что если людям с их речью не описать ада, то и обитателю преисподней не помыслить по-человечески. Как именно происходит движение по такому кругу – неизвестно, но, видимо, каким-то образом все-таки происходит. То, что за всем этим действительно кроется нечто особенное, лучше всего подтверждают Юркины ответы на задаваемые вопросы. Он отвечает очень просто, ясно и кратко, хотя подчас непонятно и неточно. Но, может быть, он поступает так потому, что ему, кроме земной жизни, известно еще кое-что другое? А нет ли здесь чего-либо подобного электричеству и человеку? Ведь для последнего железная проволока – твердый предмет, для электричества же – просто дырка в воздухе. В свою очередь воздух для человека – напиток столь божественный, что, видя воздушные массы, люди называют их небесами. А вот для электричества – воздух тверд, как скала, которую приходится с грохотом разрушать, чтобы пробиться сквозь нее.

И знает ли кто-нибудь, почему на самом деле электричество с таким ужасным треском раскалывает воздух? Разве тут не та же цель, ясная и понятная, как и у человека, дробящего скалы? И не в том лишь тут разница, что человеку непонятно назначение разрушительной деятельности электричества, а электричеству не постичь человека, когда тот трудится над сокрушением скал? Так они оба и проживают рядышком – именно проживают! Ибо кто сможет доказать, что электричество не такое же живое существо, как человек? Мы пользуемся электричеством, но нас оно не использует… Так ли это? Может быть, именно электричество понуждает нас делать то, что мы свершаем? Может быть, ни один человек не желает войны, – воевать заставляет его электричество, которому нравится играть с людьми? Не оно ли вынуждает бедную скотинку – человека – исследовать и самого себя и прочие вещи, вынуждает строить большие дома и мосты, создавать машины и мебель, картины и скульптуры, книги и музыку, а через мгновение заставляет все это уничтожать? Весь наш тысячелетний труд разваливается, как детский карточный домик, и, возможно, лишь потому, что мы не понимаем электричества, считая его бог весть чем. А оно просто живое существо, которое откалывает

с человеком, мнящим себя великим и мудрым, глупую шутку, – ибо, возможно, электричество считает нас, как и мы его, неживой природой. И это не так уж нелепо, ибо если бросить взгляд на историю человечества, обозревая подъем и упадок народов и культуры, то разве не возникает в нас самих ощущение, что человек поступает так же, как ветер и вода, которые громоздят горы и размывают долины, или как жара и мороз, которые расширяют тела и разрушают их, не умея объяснить, зачем и для чего.

А что, если за человеческой деятельностью наблюдает такое могущественное и вечное существо, как электричество? Оно скачет на. сполохах северного сияния, ему известны не только дела и творения людские, а все слои и пещеры земного шара, и не нужно электричеству рыть землю, ни единой лопаты земли не надо выбрасывать, чтобы исследовать недра. В глазах такого существа человек бестолковее кузнечика или ветра, огня или воды. Потому что можно понять того, кто разрушает – только разрушает; можно понять и того, кто созидает – только созидает, – но нельзя понять существа, которое сегодня строит, завтра крушит, а послезавтра снова воздвигает то же самое. Тот, кто поступает таким образом, лишен рассудка, наподобие окружающей его природы; а если он все же обладает разумом, то разум этот должен быть чем-то вроде переменного электрического тока.

Глава одиннадцатая

Пустившись в подобные размышления, Антс решил, что стоит заняться более глубоким исследованием вопроса. Ведь ничтожно мало зная о так называемой неживой природе, много ли может человек знать о жизни Нечистого? Нечистый – нечто живое. Антс в этом не сомневался. С целью внести в вопрос ясность и вызвать появление новых мыслей, он принялся читать книги – большие и маленькие. За последнее время наша литература развивалась настолько бурно, что Антс именно с нее и начал свои исследования. Но ничего, напоминавшего Нечистого, он в литературе не нашел. Нигде он не встретил столь безрассудной дерзости и сумасбродной нелепости. Все тут было красивым и благородным, величавым и героическим, идеально реальным и реально идеальным – смотря по тому, кто и каким путем все воспринимал, чувствовал и видел. Главное – видел, ибо все на свете зависит от того, откуда или как смотреть. Стол – это узкая полоса, если смотреть на него с краю; палка – это точка, если смотреть на нее с одного конца. И кто может с уверенностью сказать, когда именно широкий стол становится узкой полоской, а длинная палка – круглой точкой, и наоборот?

Однако нашлись-таки два писателя, привлекшие внимание Антса. Один писатель создавал из лирических вещей эпические, из эпических романтические, из романтических драматические – и наоборот. Это как будто напоминало Юрку: Нечистый, человек, блаженство, или: блаженство, человек, Нечистый. Не совсем, правда, но немножко было похоже, – как переменный ток в электричестве. Другой писатель прямо говорил о Нечистом, но у него не было ни малейшего намека на то, что Юрка выходец из ада, что, обретя на земле блаженство, он устремится обратно в ад. После этого Антс задумал обратиться к иностранной литературе. Однако знатоки единодушно отсоветовали ему это: в последнее время иностранная литература находится, дескать, целиком под влиянием отечественной литературы. Вот если Антс примется изучать древние-предревние книги, тогда, мол, другое дело. Но к последним Антса не тянуло, потому что больше всего остального он любил современность: ведь важнейшая цель и благороднейшее призвание мировой истории заключалось в появлении на свет его, Антса, который боится Нечистого.

Для того чтобы доподлинно узнать, содержится ли в книгах что-либо интересное о Нечистом, Антсу достаточно было обратиться к пастору. Кто же, как не пастор, должен уметь разбираться в старинных фолиантах. Антс так и сделал, спросив, разумеется, осторожно и с подходцем: не покоится ли Юркина непоколебимая вера в то, что он Нечистый, на какой-нибудь реальной основе?

– Что ты понимаешь под реальностью, дорогой Антс? Какую реальность ты подразумеваешь: реальность веры или реальность жизни? – спросил в свою очередь пастор.

– Разве их нельзя как-то объединить?

– Весьма трудно, дорогой Антс. Ясно лишь одно – люди только и делают, что пытаются сочетать две означенные реальности. Однако свершить сие не легче, чем развести огонь в воде. Ты, может быть, слышал, что какой-то древний грек изобрел некогда жидкий огонь, но нигде я не читал о том, чтобы в Греции открыли средство сочетать реальность веры с реальностью жизни. Если же такое сочетание действительно когда-либо наблюдалось, то во всяком случае оно было не настоящим, ибо в те времена еще не ведали истинной веры. Истинная вера возникла именно вследствие гибели Греции вместе с ее жидким огнем. Стоит проследить с той поры развитие веры и жизни, как не останется сомнения, что чем ближе вера к истине и чистоте, чем ближе у нее способности даровать блаженство, тем дальше она от жизни. У блаженства, которое заключено в самой вере и которое сопутствует ей, нет ничего общего с жизнью, ибо блаженство – на небесах, а жизнь – на земле. Верить не имело бы смысла, не будь вечного блаженства. Жизнь требует себе всего того, что можно испробовать, почувствовать, измерить и взвесить, к вере же относится то, чего не в состоянии постичь ни чувством, ни мыслью, а потому благо самой веры находится или по ту, или по эту сторону жизни. И спроси у нас сейчас, – это, так сказать, между нами, – уверены ли мы в том, что блаженство, сулимое верой, поистине существует, волей-неволей мы вынуждены были бы ответить: для того чтобы твердо уверовать в блаженство, надо его обрести, и, значит, оно должно пребывать у нас на земле. Но это противоречит вере, по которой блаженство только на небесах, а отнюдь не на земле и не для живого человека, а только для мертвых.