Новый Раскольников

Панкин Борис Александрович

«уже и не вспомнить, когда это было…»

уже и не вспомнить, когда это было — месяц, число. что ты конкретно мне говорила, кого трясло больше — тебя ли, меня — не помню — забыл, заспал. в угрюмой глуши коридоров, комнат души пропал. ангелы в белых, как снег, халатах — все заодно. войлочно, глухо в моих палатах. темно. темно.

«а это лекарство от нашей с тобой тоски…»

а это лекарство от нашей с тобой тоски от колыбели до гробовой доски спать на ходу жить в непробудном сне верить что истины нет и на самом дне моря стакана тёмной глухой души спи

несмеяна нет её не ищи

«в прожорливом чреве вагона…»

в прожорливом чреве вагона встречает лиловый рассвет на полке, казённой, капризный и томный, великий, но русский поэт. измучен нарзаном и колой, бессонницей мается он, рифмует глаголы, уныло и квёло, — типичный, кароче, гандон. его волосатые ноги сиротски в проходе торчат. как будто бы строгий, но в целом убогий, ублюдочный, в сущности, взгляд. он едет, допустим, с визитом в далёкие, скажем, места. он быть знаменитым хотел, но корытом, разбитым, накрылась мечта. зато есть пальцовки да бзики, да мутный укуренный бред. — бездарный, безликий, гнилой, безъязыкий, хуйовенький, в общем, поэт. в прожорливом чреве вагона трясётся движению в такт махины стотонной, капризный и томный, напыщенный, злобный мудак.

Речёвка

Новый Раскольников

снимал квартиру на дыбенко курил дешёвый беломор меж холодильником и стенкой хранил заржавленный топор ходил исправно на работу по выходным изрядно пил роптал на скверную погоду годами с книжных полок пыль не вытирал поскольку к чтенью ещё со школы охладел приметам снам и провиденью не доверял всегда глядел не дальше собственного носа болел конечно за зенит и в високосный год под осень коньки отбросил не болит душа о нём да и с чего бы душе означенной болеть когда он был рождён для гроба не жить а так бездарно тлеть размеренно и бесполезно не замечаемый в упор судьбою так же как железный за холодильником топор

пруды и парки петергофа

1. пруды и парки петергофа, петродворцовый неуют. вот здесь мы раньше пили кофе, вон там глядели на салют, на этой остановке ждали автобус в университет, уже подробности едва ли припомнишь, ибо столько лет прошло с тех пор. — одни далече, других (тебя) и вовсе нет. со временем и вправду легче смириться с этим фактом. след твой тает, тает постоянно, совсем исчезнет ли когда? как та, за клочьями тумана неразличимая, звезда. 2. пруды и парки петергофа петродворцовый неуют лафа слагающему строфы про то что бабы не дают про водку (безусловно бяка) про деньги (их вестимо нет) про дождь (всё время льёт собака) про «где твой чёрный пистолет» как будто застрелиться впору от жизни сумрачной такой но отсырел в заначке порох к тому же нету под рукой ствола и как писалось выше (смотри вторую пару строк) сегодня я из дома вышел всего лишь сочинить стишок.

«В твоих садах ночует осень…»

В твоих садах ночует осень, роняет жёлтые плоды, в твои задумчивые косы вплетает явные следы. А ты их маскируешь хною, дешёвым средством для волос, и тяготишься быть со мною, как одиночеством,

до слёз. И я, невозмутимый лекарь, снимая твой дежурный стресс, читаю по смежённым векам твоим свой приговор и, без протеста, честно, принимаю урок безжалостной судьбы. — Вот-вот уже придёт зима и под снегом скроет всё, увы.

«Сладко пахнет пролитым бензином…»

Сладко пахнет пролитым бензином. Спичку поднеси, — полыхнет смертельно и картинно. — Согласись? Отойдут на задний план печали. — Дескать, всё фигня. Мол, отчалил, мол, не плачь ночами без меня. Дескать, вряд ли быть могло иначе, не грусти и не плачь… Да ты давно уже не плачешь обо мне.

«осторожно двери закрывали…»

осторожно двери закрывали скорбно говорили не жилец о возможных сроках узнавали скоро ли придёт уже конец этим принудительным заботам о формально всё ещё живом предстоящим бредящим уходом безнадёжно-раковом больном третьи сутки не прийти в сознанье никого из близких не узнать в этой процедуре умиранья надо кардинально всё менять третьи сутки не расстаться с телом насмерть перепуганной душе словно суд приговорил к расстрелу и вот-вот придут идут уже странно даже жил согласно плану вырастил построил воспитал вроде бы трудился неустанно а вот лёгкой смерти Бог не дал сумрак в доме пролежни на теле кто угодно сжальтесь надо мной всё яснее в изголовье тени прежде отошедших в мир иной поздно злиться каяться молиться в панике молоть полнейший вздор с Богом что ли отворяй темницу выводи болезную во двор залп и стихли тёмные печали ни погост не важен ни страна отгорел отмаялся отчалил мрак и гробовая тишина

«уехать прочь на две недели…»

уехать прочь на две недели в иные (тёплые) края. там все при обнажённом теле, изъянов тела не тая, собою наводняют пляжи с рассвета и до темноты. кусочек крымского пейзажа: колени, спины, животы. там целлюлитная красотка желеобразный бюст несёт в прохладу вод прибрежных. лодка рыбачья медленно плывёт вдоль горизонта. облак тает в невыносимой синеве, такого неба не бывает в санкт-петербурге. там за две с полтиной гривны минералка в ближайшей лавке (пиво — три). там шкуры собственной не жалко — ну что с того, что обгорит слегка, зато пройдут: простуда, ринит, артрит, любовь к хандре. уехать прочь! свалить, покуда сезон… жаль, отпуск в декабре.

в метро

паклю выцветших волос теребит сквозняк ли ветер. и тебе на этом свете жить, как будто, довелось. дом, работа, магазин, муж, любовник — что в итоге? смерть маячит на пороге. опускаешь жалюзи век устало. строг и прост макияж, — посмертной маски прототип. печальной сказки фабула: роддом — погост. между ними, вроде, жизнь — школа, вуз, семья, работа, дети, внуки… только что-то не сложилось. не сложилось.

«после соития всякая тварь печальна…»

после соития всякая тварь печальна, после распития тянет бухнуть ещё. хочешь, я напою тебя чаем, поговорю с тобой ни о чём? радио эльдорадо даёт равеля. время вот-вот перевалит за пять утра. кто тут печальней нас? — никого. — трезвее сколько угодно. чайник вскипел. пора.

«в итоге станет всё как прежде…»