Новый Вавилон

Зуев Ярослав Викторович

И часу не прошло, как мы с папой уже сидели в плацкартном вагоне поезда, отправляющегося через Витебск в Киев. Папочке крупно повезло, при нас оказались документы. Утром, отправляясь на Главпочтамт, папа прихватил их с собой. Свой паспорт, мою метрику, и свидетельство о маминой смерти, они понадобились, чтобы оформить какие-то там льготы, причитавшиеся мне, как сироте. Льгот мне, понятно, было теперь не видать. Наша история, связанная с Ленинградом, окончилась.

***

Спустя пятнадцать часов или что-то около того мы с папочкой высадились в Киеве, который, после провала бездарного августовского путча ГКЧП и последовавшего за ним декабрьского отречения президента Горбачева из столицы братской советской социалистической республики превратился в столицу независимого соседнего государства. И, пускай иногда

троих заговорщиков из Беловежской пущи, Ельцина, Кравчука и Шушкевича, клеймят как паршивых предателей, нам с папой исчезновение СССР пришлось весьма кстати, как ни крамольно сие для кого-то прозвучит. Формально мы очутились в другом государстве и могли почитать себя в относительной безопасности. Конечно, на первых порах, границы между Белоруссией, Украиной и Россией были абсолютно прозрачными, то есть существовали исключительно на бумаге, и тем, кто гонялся за нами в Питере, не составило бы ровно никакого труда выкрасть нас и доставить обратно в багажнике, как Моссад поступил с Эйхманом. Если бы они только знали, где мы прячемся. Но вот как раз этой информации у них не было. В органах государственной безопасности Советской империи царила страшная неразбериха, еще бы, раз пропало само государство, которое они были призваны защищать. С крушением ГКЧП прошлым летом по силовым структурам Советского Союза будто пронесся смерч. Кто-то из их руководителей загремел на нары, как последний советский военный министр маршал Язов и последний председатель КГБ генерал Крючков. Кое-кто сразу сыграл в ящик, как последний советский милиционер генерал Пуго, маршал Ахромеев, управделами ЦК Кручина и другие ответственные товарищи. Это были — весьма странные смерти, подстать эпохе, которая с ними пришла. В России настали смутные времена, что неудивительно, так бывает всегда, когда распадаются такие империи. Случись иначе, не сносить бы нам головы. Хотя, с другой стороны, возможно, при других обстоятельствах мы бы никогда не узнали про Мэ. Жили бы себе в Ленинграде, и горя не знали. Папа, мама и я. Впрочем, как принято говорить, история не знает сослагательного наклонения, этот фразеологизм известен всем.

Генерал-полковник Чуйка на нашем горизонте больше не объявлялся. Потерял наш след, как думал Мишель, не сильно печалясь по этому поводу. И, лишь годы спустя, когда в Израиль пришел интернет, папа узнал, что весной девяносто второго, спустя всего неделю после их короткого разговора по радио, генерал погиб в автомобильной катастрофе. В его черную служебную «Волгу» на дикой скорости врезался груженый гравием самосвал. Водитель, генерал Чуйка и его адъютант скончались на месте дорожного происшествия

Как он мог надеяться защитить нас, если не сумел защитить себя, протянул, узнав об этом, папа. Полагаю, он правильно оценил ситуацию.

В общем, бегство в Киев спасло нас, как соплеменников Моисея Исход из Египта. Мы надолго выпали из поля зрения всяческих компетентных органов. Нас приютила тетя Майя, приходившаяся моей бедной мамочке троюродной теткой. Дальней родственницей, в общем, как говорят в России, седьмой водой на киселе. Тем не менее, она была очень добра к нам, хоть мы и упали к ней, как снег на голову. Истекали последние мартовские денечки, так что вышло очень даже натурально. Тетя Майя сказала смущенному папе, что снежные заносы накануне праздника дураков — обычное для Киева дело, случаются чуть ли не каждый год. На дворе — середина весны, а снег метет, как в январе. Но это ничего, скоро растает.

Тетя Майя проживала в громадной квартире окнами на Днепр, в каких-нибудь пяти минутах ходьбы от Владимирской горки. Смутно, но все же помню, как мы с ней гуляли там, у старинного памятника бородатому князю с крестом в руке, которым он крестил Русь, как король Хлодвиг — Францию. Монумент стоял на одной из террас разбитого на склонах парка, с нее открывался чудесный вид на Левобережье, в ясную погоду оно просматривалось далеко-далеко. Детвора облюбовала один из склонов и скатывалась на санках вниз. Я тоже разок проехалась, вереща во все горло, сердце чуть не выпорхнуло из груди. Позже, когда потеплело, мы с тетей Майей, бывало, спускались на фуникулере к Днепру, вот это было приключение, и гуляли вдоль набережной, разглядывая корабли. А однажды, добрались до Пешеходного моста и, перейдя на противоположную сторону реки, оказались в зарослях верб, как раз украсившихся соцветиями пушистых котиков. Котики действительно

походили на котят, только совсем крошечных, их было много-много, и, под их весом, ветви клонились к воде, по которой, покачиваясь, проплывали льдины, отколовшиеся от торосов выше по течению. И запах… Он был божественным, от него захватывало дух. Так, наверное, и должна пахнуть весна в средних широтах…

Вода уже успела освободиться от пут, но пока оставалась колодезной и, издали, темной как мазут. А течение было — быстрым-быстрым. Кое-где на реке еще виднелся лед, а на нем — крошечные фигурки рыбаков у лунок. Тетя Майя называла этих людей сумасшедшими, которые совсем не ценят жизнь, играя в поддавки со смертью. Ну и, разумеется, что я никогда не должна поступать со своей жизнью столь безрассудно.

Милая тетя Майя, спасибо тебе за все. За твое тепло, что ты подарила мне той далекой весной, когда я так остро нуждалась в нем. Как странно устроена жизнь, Динуля. Провидение или уж не знаю, какая еще слепая сила, жестоко обошлась со мной, забрав мамочку, а потом и бабушку, изо всех сил старавшуюся ее заменить. Но, я не осталась одна, наоборот, на моем пути попадались добрые люди, и они делились со мной тем, что было у них. Словно кто-то наверху, достаточно могущественный, но не всесильный, спохватившись, старался исправить чудовищную несправедливость в отношении меня, раз за разом посылая мне славных попутчиков. Они делали ради меня, что могли, и само по себе это было чудесно. А я — училась у них добру, и, скажу тебе Дина, это — великая наука. Да, человек смертен, слаб и уязвим, более того, отчетливо осознает свою ущербность. Но, в человеческих силах сделать свое существование красивым, наполнив правильным смыслом. И Бог за него эту задачу не решит…

Что же до папочки, то, насколько я понимаю теперь, после того, как все мосты за спиной оказались сожжены или разведены, памятуя, что мы с ним родом из Питера, он, наконец-то, решился последовать давнему пожеланию бабушки и уехать из СНГ. Как именно оформлялись наши эмиграционные документы, и скольких нервных клеток это стоило папочке, не знаю, я была слишком мала, и основополагающие решения принимались и реализовывались без моего прямого участия. Зато, при опосредованном, разумеется, думаю, я служила папочке мотиватором. Когда-то слышала от кого-то из отцовских друзей, у Мишеля возникли определенные сложности при репатриации, но проблемы разрешились самым чудесным образом благодаря умелому адвокату со смешной фамилией Бриллиант. Он был старым приятелем тети Майи и знал рычаги, на которые надо давить, чтобы бумажки порхали с одного чиновничьего бюро на другое, аки бабочки божьи, пу-пух, и готово…

Бывало, папе звонил дядя Жерар. О чем они разговаривали, мне неизвестно. Надо думать, о нашем грядущем переезде, но, вероятно, и о Мэ. Понятно, Мишель поведал своему французскому другу, как Дар Иштар достался нам в дар. Или как папочка достался Дару даром, разве кто-то спрашивал его мнения, прежде чем зачислить в Хранители? Вне сомнений, папочка опасался, как бы новые украинские власти не пронюхали об артефакте и не конфисковали его. Ценность надлежало перевезти через несколько границ, и риск расстаться с ней был чрезвычайно велик. Кажется, дядя Жора собирался лететь в Киев, но папа его отговорил.

— Чем меньше будет волна, которую мы поднимем, тем больше шансов не утонуть, — сказал он как-то в телефонную трубку. Француз не приехал, значит, внял.

***

Мы с папой провели у гостеприимной тетушки Майи месяцев семь, пока наши документы медленно перемещались по инстанциям, и крючкотворы разных рангов шлепали на них разрешительные визы, дополняя резолюциями и автографами. По всей видимости, по преимуществу они носили положительный характер, иначе, нас бы не выпустили и не впустили. За это время тетя Майя очень привязалась к нам, особенно, ко мне, и, кажется, даже радовалась проволочкам бумагомарак.

— Ранней весной в Киеве сказочно красиво, — говорила она папочке, и он не спорил. — Но ты поглядишь, Моше, какой здесь май…

Так и случилось, надо признать. Тепло пришло столь стремительно, словно где-то неподалеку заработал могучий отопитель, и сугробы пали в неравной борьбе, рассыпались ручьями, растворившимися в молодой траве. Она словно выскользнула прямо из-под снега. И, уснув однажды вечером на пороге весны, мы проснулись, обнаружив за окнами цветущий сад. Его божественные ароматы пьянили. Отовсюду неслось пение птиц…