Ноябрьский дождь
Шрифт:
Взор Канзаки сдвинулся к левой стене, где, у окна, расположила постель она сама. И вот тут обнаружился сюрпризец: вместо своеобразной ниши, образованной кухней и стеной туалета, Мегуми увидела стену. И плотно закрытую дверь.
Вот это уже странно. Ватанабэ достроил себе какую-то каморку.
Хм... А где он, кстати? В жилой комнате его нет, дверь в ванную открыта... Уж не в этой ли самой каморке?
Под внимательным взглядом Соломона Канзаки, плюнув на вежливость и уличные ботинки на ногах, прошла к загадочной двери. Холодная металлическая ручка опустилась до середины, но затем под рукой ощутилось
Выходит, он не там.
А где?
В спину дохнуло холодным воздухом осеннего вечера. Обернувшись, Мегуми увидела прореху балконной двери. Сумеречное небо, нахохлившееся тучами, заглядывало в квартиру из-под рваного века разбитого стеклопакета.
Там?
Хрустнув упавшими в комнату осколками, девушка выглянула, насколько смогла, поверх дивана на балкон. Узкий и неказистый, тот был пуст. Но она заметила лесенку, что вела куда-то наверх. Точно, на крышу! Она же приспособлена под летний отдых. Только вот что там делать в ноябре вечером?
Мысли прыгали в голове, тесня друг друга, а тело уже ловко пролезало по дивану в полуоткрытую дверцу. Бок царапнуло острым краем остатков окна, но, похоже, не порвало даже куртку. Правда, какая-то крошечная зараза впилась-таки в палец, когда Канзаки становилась на ноги, опираясь о мебель. Но это все были мелочи, даже кровь не пошла. Места, чтобы стоять, почти не оставалось, и девушка сразу же ступила на лестницу.
Он, наверное, даже не услышал, как бряцали чужими шагами перекладины. Сэм Ватанабэ сидел на холодном бетоне, скрестив ноги по-турецки. В этой позе он неуловимо напоминал своего кота, восседавшего в квартире. Только, в отличие от Соломона, толстяк рода человеческого был занят делом. Он увлеченно возился с револьвером.
Мегуми лишь позже смогла разглядеть это примечательное оружие. Сейчас же она лишь увидела, что это револьвер, причем какой-то старой модели. Сэм же отлично знал, что держит в руках "Кольт" модели 1871, прозванный когда-то "Миротворцем". Легендарное оружие времен Дикого Запада в огромных ручищах Ватанабэ казалось почти игрушечным. По темной стали оружия, начинаясь на барабане, шла до самого дула искусная узорная гравировка. Причудливый рисунок, словно пучок изящных лиан, покрывал орудие убийство, создавая тем самым какую-то жутковатую эстетическую гармонию.
Когда девушка поднялась на крышу, он зарядил последний патрон и с легким щелчком привел револьвер в рабочее положение.
– Канзаки-сан, - устремив дуло в небо, он повернул голову к Мегуми.
– А вы чего тут делаете?
В голосе не слышалось ни привычной нотки несерьезности, ни даже вчерашнего утреннего ворчания. Странный был голос. Какой-то... не ватанабовский. Даже вдруг мелодичный. И грустный.
– Я?
– странности в облике собеседника и особенно заряженное оружие в его руках заставляли Канзаки говорить тихо и нервно.
– А я вот увидела девушку...
– Дженни?
– спросил он, глядя куда-то в сторону.
– Дженни Паттерсон ее зовут.
– Угу, - Мегуми не удержалась от мрачноватого бурчания.
– Почему она плакала? И почему в квартире такой погром?
– Есть такое, - согласился Сэм. Револьвер медленно крутанулся вокруг указательного пальца. Как в старом кино.
– Я с ней немножко... грубовато расстался.
– Я заметила. Это вы с ней...
– она помялась, подыскивая нужное слово.
– ... Швырялись?
– Это я не сдержался, - коротко сказал Сэм,
– Знаете что?
– почему-то, пока Канзаки смотрела на приютившегося посреди крыши толстяка, к ней возвращалась привычная легкая нотка раздражения.
– Вы как-то странно не сдержались.
– Неужели?
– Я видела вас с ней днем, - почуяв, как холодит тело порыв ветра, Мегуми скрестила руки на груди. Чтобы было теплее. Только вот жест получился слегка... вредный.
– В самом деле?
– все так же бледно переспросил Сэм, уставившись куда-то в высокую решетчатую ограду.
– Ватанабэ...
– откровенно не понимая, что сейчас говорить, что делать, Канзаки опять запнулась.
А и впрямь - что говорить? Что делать? Она зачем-то, потеряв последний шанс успеть на встречу с куратором, залезла на крышу дома. И сейчас стоит напротив самого странного, как уже успела убедиться, человека в своей жизни. А человек этот вооружен старым, но в старости все таким же смертельным оружием.
И почему-то очередная странность, почти сумасшедшая выходка Ватанабэ не вызывает привычного раздражения, хоть и звучит привычно ее голос. Может быть, из-за плачущей девушки, убежавшей прочь? Или из-за него самого, сидящего перед ней с видом голодного бродячего кота?
Но что все-таки случилось?
– Ватанабэ, что случилось?
– только и смогла спросить Канзаки.
– Вы и тогда выглядели странно. А сейчас я вообще не понимаю, что с вами. Вы выглядите, как больной раком, узнавший диагноз.
– Хорошее сравнение, - чуть заметно хмыкнул Сэм.
– Только я болен не раком.
Он вольготно откинулся на спину, упершись в пол свободной рукой. Вторая продолжала лениво держать револьвер, смотревший вверх черным глазом дула.
– Я болен непроходимой глупостью, - мужчина посмотрел на Мегуми странно чистым взглядом. Без типично мужского замасленного смешка. Без своей неизменной лукавой таинственности.
– Осторожно, Канзаки-сан, в такие моменты я трогательно-болтлив.
– И... И что?
– спросила девушка, переступив с ноги на ногу. Непривычный Ватанабэ ее почти пугал.
– Если не хотите, чтобы я доставал вас рассказом, что же случилось, лучше спускайтесь вниз, - снова хмыкнул Сэм.
– Я...
– она помедлила.
– Нет уж, я не хочу снова лезть через ваш разбитый балкон. Лучше рассказывайте.
– Как хотите, - Ватанабэ вытянул вооруженную руку и наставил револьвер на особенно крупную тучу, грозившую вот-вот лопнуть новым дождем.
– Начнем издалека. Жил да был когда-то человек. Умер у него отец. А матери и не было никогда. Этот человек страдал от одного крайне нехорошего недостатка в жизни. Ну, не то чтобы страдал, скорее, он был немножко неудобным. Нет, дело не в том, что он оказался сиротой и рос в детском доме. Его аномалия, если можно так сказать, заключалась в неумении чувствовать. Он не умел радоваться, грустить, влюбляться. Он всегда был один. Потому что не было точек соприкосновения с человечеством. Люди признают в тебе человека, если ты думаешь и ведешь себя как они. А этот... Он дышал воздухом, ел, спал, умывался. Но не чувствовал. Наступи однажды утром конец света - даже и не заметил бы. Само понятие чувств для него оставалось книжным определением из курса психологии, сродни абстрактным эмоциям и рефлексам. Не более. В детском доме его прозвали роботом. Ни друзей, ни знакомых, кроме одного старика, друга погибшего отца. Но однажды все поменялось.