Ну привет, заучка...
Шрифт:
И, похоже, безумие мое, мой порыв, были тоже заразительны, потому что Алиев поймал меня уже на втором этаже, летя мне навстречу по лестнице вверх.
Подхватил, обнял жадно, впечатал в свое тело. И задышал так громко и тяжело, что, если б не знала, что пара лестничных пролетов всего пробежал, то решила бы, что поднялся минимум на пятнадцатый этаж.
Я не отбивалась, обнимая его за шею, и в этот момент плевать мне было на все. На то, что я — дура несусветная и совершаю ужасную, ужасную ошибку! Что Алиев — гад, которому только одно и надо. Что Татьяна
Плевать! Я таяла в его крепких руках и с наслаждением впитывала в себя это невозможное, нереальное будоражащее ощущение, что дарили его объятия.
А потом руки его разжались, нехотя, осторожно ставя меня на ступеньку.
— Вышла все-таки, вышла… Заучка моя…
Он все никак не мог оторваться, шепча мне в шею бессвязно что-то нежное. Такое, чего я от него вообще не ожидала после сегодняшних развязностей, грубостей.
Он отставил меня, поднял за подбородок лицо, заглянул в глаза.
— Не думал, что выйдешь. Боишься же?
Я кивнула:
— Боюсь…
— Не бойся… Я не трону больше. Так, как раньше…
Слова эти давались ему с трудом, но он смотрел в глаза твердо. И говорил твердо. И я поверила ему. Хотя, не должна была, после всего, что говорил, что делал. Он был какой-то другой. Словно серьезнее стал и взрослее всего за пару часов.
Я пригляделась, и поняла, что мне показалось другим в нем. Жесткая линия рта. И ссадина на скуле. Он дрался? Я опустила взгляд на руки. Нет, костяшки не сбиты. Но покраснели и чуть припухли.
Что с ним? Что произошло за это время? Где он был?
Я хотела задать все эти вопросы, но не была уверена, что получу ответ. Поэтому просто смотрела на него, такого нового, и не могла насмотреться.
Аслан взял меня за руку:
— Пойдем, посидим где-нибудь.
Я заупрямилась, внезапно вспомнив, в каком я виде:
— Нет…
— Не бойся. Я же сказал.
Он потянул меня вниз, и я пошла за ним. Сначала в машину, а затем и в кафе, неподалеку.
— Ты прости меня. Я неправильно себя вел. — Аслан сидел рядом, и видно было, что хочет обнять, но сдерживается. Руки его скользили непрестанно по моим ладоням, касались легко волос, убирая пряди за ушко вполне невинным, но таким эротичным жестом, что я жмурилась от удовольствия, невольно подаваясь к нему.
— Что с тобой случилось за эти часы? — я не стала говорить, что меня пугают даже эти изменения.
— Ничего… Все хорошо, Катюш.
— А тогда… Два месяца назад… Ты же говорил с Татьяной Викторовной? — я все же спросила об этом.
— Ну… Можно и так сказать, — он усмехнулся, отвел взгляд, — она попросила… Попросила меня не подходить к тебе. Настойчиво.
— А ты?
— А я не могу. — Он упрямо посмотрел мне в глаза, и я опять увидела в черноте зрачков тот дикий бешеный огонь, что уже легко узнавала до этого. И стало понятно, что все его действия сейчас, все его слова — это некие цепи приличия, которыми он сковывает себя насильно, сам, чтоб не пугать, чтоб я не бежала от него
А меня это ощущение сдерживаемого хаоса захватило, я ощущала себя сладко и остро, словно стою перед пропастью, и остался только шаг. Один. И будет полет. Он же — падение. И не страшно. И не больно. Волнительно и жестоко.
11
— Катюш, меня не было только две недели, из которых ты неделю гостила у себя на родине. Когда он успел-то, я не понимаю?
Я опустила глаза, стыдясь. Хотя, по большому счету, нисколько виноватой себя не чувствовала. Только безобразно счастливой. Татьяна Викторовна смотрела на меня какое-то время, потом покачала головой и взяла телефон в руки.
— Не надо, пожалуйста, не надо! — заторопилась я, уже зная, кому она будет звонить.
— Кать, у нас была доворенность. Я думала, что Алиев умнее.
— Не надо Дзагоеву звонить, пожалуйста! — опять взмолилась я.
— А с чего ты взяла, что я Дзагоеву собираюсь… — смутилась моя учительница. Хотя и не особо сильно.
Она вообще после новогодних каникул выглядела настолько летящей и счастливой, что мне сейчас было неудобно даже. По моей вине нахмурилась.
— Аслан сказал. И то, что Давид его тренирует. И что, если хоть один проступок — то из зала выгонит…
— Вот как… Ну так это проступок, Катюш! Я не знаю, что он тебе наобещал, но верить ему нельзя. Ты же понимаешь меня, Катюш? Он — глупый и злой мальчишка, и то, что его тренирует Давид, не делает его лучше!
Я смотрела на Татьяну Викторовну и не знала, как объяснить, как рассказать.
Да Боже мой! Я даже себе еще толком ничего не объяснила! Потому что не поняла, вообще не поняла произошедшего!
Вроде вот совсем недавно я его терпеть не могла, боялась, умирала от ужаса и негодования, когда он рядом находился… А теперь?
Как объяснить свое поведение?
Например, вот как я вела себя вчера?
Почему я позволила такое? Позволила так?
Тут же обожгло кожу в тех местах, где он касался. А, значит, практически везде. И там… Тоже.
Он обещал не трогать. Как раньше. И не трогал.
Да, как раньше не трогал. Теперь по-другому. Гораздо, гораздо смелее. И в то же время нежнее. И обещал не вести себя, как раньше. И тоже сдержал свое слово.
Алиев вообще оказался человеком слова.
Вот только это никак не мешало ему получать все, что бы он ни захотел. Ну, практически все.
В тот вечер в кафе он был сдержан. Только трогал за руки. И смотрел. Так смотрел, что больно было, кожу жгло. Я прятала глаза, не в силах выносить его жадного взгляда. И одновременно не могла дрожи удержать. От волнения, От удовольствия. Потому что так сладко, когда на тебя смотрят так. И смотрит тот, кто…
Нет, тогда, даже в мыслях я не могла себе признаться, что он мне нравится. Что мне хочется, чтоб смотрел. Вот так вот. Что трогал. Нежно и аккуратно. Словно я… Ну, не знаю. Ваза эпохи Мин. Которой можно любоваться, а вот касаться — с острожностью. Чтоб не разбить.