Нуль

Бабенко Виталий Тимофеевич

На следующее утро, на больную голову, под соответствующее настроение, я решил послушать тоскливую музыку Альбинони. Однако никакой музыки ни на этой, ни на второй кассете с этикеткой «Альбенис» не было. Третья кассета вообще оказалась очень странной: она издавала шипенье, потрескивания и, как сказал бы Мигель Астуриас, была полна тихих шорохов-червячков, которые пожирали труп звука. Я засунул ее в глубь ящика своего письменного стола и вернулся к первым двум.

Записи на них представляли собой что-то вроде дневника Сергея. Или то были его размышления вслух, для не очень понятной мне надобности наговоренные в микрофон. Все мое цитирование Сергея –

оттуда.

Вот что он думал о писательстве.

||||||||||

«Я очень опасаюсь слова «писатель». Писатель – фикция. Я имею в виду, что писателей как живых людей в природе не существует. В природе существовали дворник Андрей Платонов, драматург Михаил Булгаков, граф Лев Толстой, иждивенец Советской власти Максим Горький, налоговый инспектор Роберт Бернс, дипломат Пабло Неруда, торговец оружием и рабами Артюр Рембо. И так далее.

То, что человек пишет, еще не делает его писателем. В лучшем случае он становится «профессиональным литератором». И то, что он написал, не делает его писателем. Потому что, если пишешь, надо подтверждать свое писательское мастерство – или во всяком случае ремесло – постоянно. Ну, хотя бы достаточно регулярно. Прекрасно воскликнул Чехов: «Что, писатель? Хочешь я за полтинник сделаю тебя писателем?»

А отказавшийся от своей фамилии человек – на вопрос Ивана Николаевича Понырева, писатель ли он, – потемнел лицом, погрозил пальцем и сказал: «Я – мастер…»

В сущности, писателем делает человека история. И остается он писателем – в истории. Причем для истории совершенно не важно, написал ли человек один гениальный роман, или три очень хороших рассказа, или писал всю жизнь и натворил девяносто четыре тома собрания сочинений. А вот для современников весьма принципиально, пишет человек, или же добровольно прекратил, или же исписался. (Правда, слово «исписался» десять человек понимают десятью разными способами.) Для издателей это вообще вопрос вопросов. Между тем истории, повторяю, на все подобные частности решительно наплевать. Она, эта лохматая дама, решает по-своему. И для нее Виктор Кин или Анри Ален-Фурнье – писатели. А графоманы…

Черт, не могу вспомнить ни одной фамилии из прошлого. Наверное, это естественно. Даже их имен в истории не остается. Геростраты остаются, а графоманы – нет. Ну разве что граф Хвостов. Да еще Граб-стрит в Лондоне – и та сохранилась лишь благодаря писателю Джорджу Гиссингу.

Был я на этой улице Писак, специально съездил, когда попал в Лондон. Ничего особенного, улица как улица, называется теперь именем Мильтона. Только такому графоману-путешественнику, как я, могло прийти в голову ее посмотреть.

Может быть, все дело не в писании, а в чтении. Вряд ли из хорошего, вдумчивого, беспокойного – то есть не останавливающегося на уже прочитанном – читателя может выйти графоман. Об этом прекрасно сказал Джордж Майке, он же Дьердь Микеш: «Всякий может писать, но лишь немногие способны читать, и это делает работу писателя чуточку более сложной».

О себе я не могу сказать что-либо определенное: писатель, не писатель… В отношении моей персоны неторопливая история, как ей и положено, еще ничего не решила. И в отношении Синицкого – тоже.

Хотя если он и дальше будет не писать и носить по издательствам свои старые опусы – история распорядится очень своенравно. Она баба, как известно, нечесаная».

||||||||||

Я долго не хотел возвращать эти записи в семью Сергея. Там и дальше очень много обидного для

меня. Однако если бы не «Альбенис» с «Альбинони», я вряд ли бы смог разобраться во всей этой истории – даже в том немногом, что мне открылось. Хотя в самих записях никаких ключей, на мой взгляд, нет. Я смог восстановить – и допридумать – события, лишь после того как мы с Сергеем проговорили много-много дней и вечеров – у него дома и в «имении» братьев Токаревых в Жуковке – и одно раннее-раннее утро на моей московской квартире.

Возвращаясь январским вечером домой, Сергей чувствовал себя, как всегда, плохо. Многомесячный недосып, плюс работа по двенадцать часов в день без выходных, плюс застарелые болячки, которых к сорока пяти годам накопился целый букет, плюс категорическое нежелание ходить по врачам, плюс пачка сигарет в день, плюс крепчайший чай литрами, плюс постоянное сидение перед компьютером… – достаточно, чтобы к концу рабочего дня не ходить, а ползать. Вот Сергей и полз домой, мечтая поужинать, посмотреть по телевизору новости, а потом – опять к компьютеру, теперь уже домашнему.

«Полз» – это, конечно, фигуральное выражение, на самом деле до дома его, как обычно, довез издательский шофер Петя, вымотав по пути остатки души дилетантскими рассуждениями о преимуществах «Адоби фотошопа» перед «Корел-Дро» – в графических редакторах Петя считал себя большим докой. Сергей словно сквозь вату дослушал его, выполз из машины, пожелал Пете доброй дороги, втащился в подъезд и вызвал лифт. Ноги слегка дрожали – конечно же, прыгало давление, – а в голове нарастал тонкий свист: просыпалась вечная спутница – мигрень, чертова гемикрания. Ничего, сейчас ужин, потом часик отдыха, и все пройдет.

Еще в лифте он услышал глухие удары – колотили чем-то тяжелым по дереву. Когда кабина остановилась на двенадцатом этаже, стало ясно, что звуки раздаются совсем рядом с квартирой Сергея. А может быть, и в самой квартире. Сергей не особенно встревожился, только разозлился. Скорее всего его жена Катя, дипломированный инженер, опять захлопнула дверь, вынося ведро к мусоропроводу, и теперь кто-то из соседей в который раз пытается взломать замок. Скоро на двери живого места не будет, она и так на честном слове держится, знали бы только воры… Однако их квартира оказалась незапертой, наоборот – дверь была распахнута настежь, и свет, изливавшийся из прихожей в полумрак лестничной площадки, падал на странную группу, застывшую в тупичке, куда выходили двери двух квартир. Коля, старший сын Сергея, мрачно рассматривал косяк соседской двери, рядом на табуретках совершенно недвижно сидели соседка Лена и ее дочь, а спиной к Сергею стояла Катя.

– Теперь у вас дверь захлопнулась? – невежливо осведомился Сергей у соседей, даже не поздоровавшись.

– Ох, Сережа, хорошо, что ты пришел! – воскликнула Катя, обернувшись.

– Можно подумать, будто я прихожу не каждый вечер, – буркнул Сергей.

В другой ситуации Катя, никогда не оставлявшая собеседнику последнего слова, мгновенно отреагировала бы на язвительный тон, но сейчас она словно не услышала ответа:

– Понимаешь, Василий Андреевич дома, но почему-то не открывает. Дверь заперта изнутри на задвижку. Лена с Ниночкой сначала сами пытались открыть, не вышло, вот теперь Коля пытается взломать. Но что-то не получается.